Артузов - Теодор Гладков

Как бы то ни было, однажды Артузов, еще до того, как начал давать «признательные» показания, на обороте крохотной тюремной квитанции написал, вернее, начал писать собственной кровью записку своему мучителю, в надежде убедить того в своей невиновности силой разумных доводов.

Дописать записку ему не позволил контролер – заметив в «глазок», отобрал. В Лефортове царил жесткий порядок. Адресованная Дейчу записка была ему доставлена{139}. Вот ее текст:

«Гражданину следователю привожу доказательства, что я не шпион.

Если бы я был немецкий шпион, то:

1. Я не послал бы в швейцарское консульство Маковского, получившего мои документы. Я сохранил бы документы для себя.

2. Я позаботился бы получить через немцев какой–либо транзитный документ для отъезда за границу. Арест Тылиса был бы к тому сигналом. Докумен… »

На этом запись обрывается.

Дейч и не подумал ответить автору записки. Да и что он мог возразить простым, но убийственным в своей неопровержимой логике доводам подследственного?

Действительно, будь Артузов шпионом, он приберег бы для себя швейцарский паспорт и сумел бы уйти за границу, как только ощутил бы реальную угрозу разоблачения. Арест Григория Тылиса стал бы для него последним сигналом тревоги.

Многие личные документы, письма, записные книжки, более сотни фотографий, изъятых у Артузова при четырех обысках (в кабинете, на двух квартирах и даче), бесследно пропали. Эта записка, аккуратно вложенная следователем в конвертик, каким–то чудом сохранилась. В ней – последние, подлинные слова Артузова, не сфальсифицированные палачами.

15 августа 1937 года всего за два месяца следствие по делу Артузова было завершено. (Следствие по делу расхитителя, директора какого–нибудь хозяйственного магазина в провинциальном райцентре и то заняло бы больше времени.) Лейтенант госбезопасности Аленцев по приказанию майора госбезопасности Шапиро составил обвинительное заключение на пяти листах. После чего, как уже известно, еще трижды вызывал Артузова на разговоры, оставшиеся незапротоколированными.

На следующий день комиссар госбезопасности третьего ранга Дейч получил новое назначение: начальником управления НКВД по огромному в те времена Азово–Черномор–скому краю. (В сентябре после раздела АЧК его оставили начальником УНКВД Ростовской области.)

Заместитель наркома НКВД СССР комиссар госбезопасности второго ранга Бельский обвинительное заключение утвердил. В постановляющей части обвинительного заключения говорилось, что теперь следственное дело по обвинению Артузова подлежало передаче на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. Подлежало, но… так туда и не поступило. Впрочем, предстань Артузов перед некогда своим заместителем Ульрихом лично, на его судьбе это бы никак не отразилось.

Передача дела в суд позволяла Артузову, как и сотням тысяч других людей, прошедших по этому скорбному пути, сохранять в душе призрачную надежду на справедливость, то есть на спасение. Они верили, что на суде откажутся от выбитых из них показаний, расскажут о пытках и истязаниях, может быть, даже добьются наказания своих мучителей.

Военная коллегия Верховного суда СССР заседала тогда в скромном трехэтажном здании по улице 25 Октября (теперь вновь Никольской), 23. Главный вход, однако, был на другой стороне – там, где стоит памятник первопечатнику Ивану Федорову, наискосок за его спиной. Впоследствии в этом здании много лет размещался Московский горвоенкомат.

Артузов не знал и знать не мог, что на каждого подсудимого коллегия отводила не более пятнадцати–двадцати минут, что сам приговор был уже предрешен, согласован «в верхах», в отношении лиц крупных или известных – с «самим». Автору известен единственный оправдательный приговор – по отношению к Михаилу Кедрову (что, впрочем, не помешало Берии осенью 1941 года отдать приказ о его расстреле). В редких случаях коллегия приговаривала к длительному сроку заключения до двадцати пяти лет, но в подавляющем большинстве – к ВМН, то есть расстрелу.

Затем приговоренных отвозили за полкилометра – на улицу Дзержинского (ныне Большая Лубянка), 11. Здесь машина въезжала в арку с глухими воротами со стороны Варсонофьевского переулка (дом был угловой и с 1918 года принадлежал ВЧК—ОГПУ—НКВД). В специально оборудованном подвале исполнитель выстрелом из нагана в левую сторону затылка убивал приговоренного. Входное отверстие затыкали тряпкой. Ночью трупы вывозились в закрытых грузовиках либо в крематорий, где сжигались, либо на одно из московских кладбищ. Захоронение происходило секретно, могильщики или служители крематория не знали, чьи бренные останки отправляют в вечность. После кремации золу и фрагменты обгоревших костей ссыпали в одну из трех могил «неопознанных прахов».

Когда Большой террор достиг размаха и основную массу приговоров стала выносить уже не Военная коллегия Верховного суда СССР, а так называемые тройки, приговоренных в грузовиках вывозили на спецполигоны НКВД в Бутове (где когда–то была дача Ягоды) и на территорию совхоза «Коммунарка» (там находилось подсобное хозяйство НКВД). Их расстреливали и тут же закапывали в заранее вырытые бульдозером рвы–могилы на несколько десятков человек в каждом.

Никакого ритуала казни, включающего, к примеру, исповедь священнослужителю для верующих, отделения солдат, вскидывающих винтовки по команде офицера и по команде же одновременно нажимающих на спусковые крючки, никаких мешков на голову… Так что, строго говоря, производилась даже не казнь, а умерщвление, убийство. Как на бойне. Неукоснительно соблюдалось единственное правило: исполнитель обязан был удостовериться в личности обреченного по фотографии{140}.

Имена нескольких исполнителей сегодня известны. Примечательно, что у каждого из них к концу службы имелся стандартный набор орденов: «Знак Почета», Красной Звезды, Красного Знамени, знак «Почетный чекист». У всех, как правило, «низшее» образование, все обязательно члены ВКП(б).

«Патриархом» расстрельщиков считается легендарный латыш Петр Магго (иногда в воспоминаниях его фамилию пишут как Маг). Образование – два класса. Круглые очки в простенькой железной оправе, вислые усы, серьезный взгляд немолодого, степенного учителя средней школы. Магго лично расстрелял около десяти тысяч (!) человек. В его сохранившейся характеристике есть такая строчка: «К работе относится серьезно». Уж куда серьезнее!

Магго был тяжелым алкоголиком. В помещении, где исполнители ожидали вызова на работу, всегда имелись ведро водки, примитивная закуска и десятки флаконов с дешевым одеколоном. Водка – понятно для чего, одеколон – чтобы в конце трудового дня, вернее, ночи, заглушить запах крови и пороха от кожи и одежды. Ходили слухи, что в приступе белой горячки Магго покончил с собой.

Братья Шигалевы, Иван и Василий. Образование «низшее», у каждого по четыре ордена. Иван удостоился даже ордена Ленина и звания подполковника.

Петр Яковлев, когда–то шофер Сталина. Дослужился до полковника. В характеристике трогательные строки: «К работе относится хорошо. За дело болеет. Обладает большой работоспособностью и достаточной долей энергии».