Уинстон Черчилль. Власть воображения - Франсуа Керсоди

На следующий день Черчилль объявил Идену, что раздумал уходить в начале апреля, так что заседание кабинета 14 марта прошло невероятно бурно. Черчилль заявил, что он обязательно должен участвовать в будущем саммите «в интересах нации», и Иден возмущенно ответил: «Вот уже десять лет, как я министр иностранных дел. Разве мне нельзя доверять?» Он попытался продолжить дискуссию, но министр прекратил споры следующими словами: «Я знаю мой долг, и я его исполню. Если член кабинета с этим не согласен, он знает, что ему делать». И некоторые действительно знали: посол США был тайно уведомлен о том, что британские власти настаивают на проведении всеобщих выборов немедленно после отставки Черчилля в начале апреля и что правительство Ее Величества будет весьма признательно президенту Эйзенхауэру, если он отложит свой визит в Европу. Есть просьбы, на которые трудно ответить отказом: 16 марта Черчилль получил телеграмму из Вашингтона, уведомлявшую, что визит президента отложен на неопределенный срок и что вопрос о конференции на высшем уровне с советскими никогда не поднимался. Damned![254]Снова неудача. На следующий день с грустью в душе Черчилль подтвердил решение отойти от дел 5 апреля 1955 г.

Казалось, что дело решено… но с Уинстоном Черчиллем никогда нельзя было сказать это со всей определенностью! 27 марта он узнал, что в Москве маршал Николай Булганин высказался в поддержку проведения конференции четырех сверхдержав, и с этого момента невероятная черчиллевская машина заработала полным ходом, не замечая предупредительных знаков и пуская в топку котла все, что попадалось под руку. Черчилль решительно стал на привычный путь уклонительства: «Он мне сказал, что на дворе кризис, – отметит Колвилл, – две серьезные забастовки (журналистов и грузчиков), важные вопросы бюджета, надо назначить дату всеобщих выборов, а тут еще предложение Булганина. Нельзя уходить в такой момент, лишь бы только удовлетворить жажду власти Антони». На следующий день он отправил сообщение Идену, уведомляя о своем решении; 29 марта на аудиенции во дворце сообщил королеве, что намерен отозвать свою отставку, и спросил у нее, не видит ли она к тому препятствий, на что молодая государыня ответила, что никаких не видит. Колвилл убеждал Идена не реагировать: «Любезность прежде всего, – советовал он ему. – Перед лицом сопротивления и конфронтации премьер-министр чувствует себя в своей тарелке, но он не может устоять перед любезностью».

30 марта на заседании кабинета Иден оставался любезным и невозмутимым, другие министры вежливо избегали разговоров о сроках выборов, и премьер-министр понял, что его стратегические планы потерпели неудачу: бюджет, забастовки и Булганин рассеялись как дым; в тот же вечер он без лишнего шума сложил оружие: отставка 5 апреля, как и было оговорено. «Я не хочу уходить! – признался он лорду Морану. – Но Антони этого так хочет!»

4 апреля на Даунинг-стрит состоялся большой прощальный вечер; здесь были королева и герцог Эдинбургский, члены кабинета, высшие чиновники и правительственные секретари, лидеры консерваторов, вожди оппозиции с супругами, герцогиня Вестминстерская и вдова Невилла Чемберлена. Были произнесены прекрасные речи, все толпились возле королевской четы, Эттли снова пел дифирамбы своему дорогому противнику, Рэндолф наливался алкоголем и ядом, и когда вечеринка подходила к концу, все согласились, что она удалась. Колвилл, провожавший Черчилля до спальни, неожиданно услышал его шепот: «Не верю, что Антони справится!» Суровые, несправедливые, неразумные… но странным образом пророческие слова.

И вот, наконец, наступило судьбоносное 5 апреля 1955 г. В полдень премьер-министр провел свое последнее заседание кабинета, на котором каждый утирал скупые слезы, после чего уехал в Букингемский дворец, где подал свою отставку королеве. Разумеется, это было формальностью, но в королевстве Ее Величества формальности часто являются самым важным; Джон Колвилл был крайне нервозен, поскольку он предложил королеве пожаловать Черчиллю титул герцога в момент его отставки. Секретарь королевы сэр Майкл Эдин ответил ему, что монархи более не жалуют герцогский титул никому, за исключением лиц королевской крови, но по такому случаю этот жест мог быть уместен; королева была готова даровать герцогский титул сэру Уинстону при условии, что ее секретарь заблаговременно получит заверение, что он откажется от этой чести – типично британское решение… Колвилл тайно прозондировал почву, и услышал от премьер-министра, что тот не желает быть герцогом и хочет умереть обычным депутатом палаты общин, так что в том крайне маловероятном случае, если ему предложат герцогство, он категорически от него откажется. Получив такую гарантию, секретарь дал знать во дворец, что королева может без всякого риска пожаловать герцогский титул сэру Уинстону на аудиенции 5 апреля. Колвилл рассказал продолжение: «Когда я увидел, как премьер-министр отбыл во дворец, […] зная его чувства к королеве, я засомневался, как бы он не принял эту честь в последний момент, ибо в этом случае королева и сэр Майкл не простили бы мне, что я с такой легкостью подошел к делу. Наконец, Черчилль вернулся с королевской аудиенции […] и сказал мне со слезами на глазах: “Произошла невероятная вещь: она предложила мне герцогский титул!” Я с беспокойством спросил, что же он на это ответил. “Ну, я был так взволнован ее красотой, очарованием и любезностью, что едва не согласился. Но потом я вспомнил, что мне следовало умереть таким, каким я родился, – под именем Уинстона Черчилля. Так что я ответил, что не могу принять, и просил меня извинить. И, вы знаете, самое странное, мне показалось, она восприняла это с облегчением!”»

«Я думаю, что умру скоро после отставки. Зачем жить, когда нечего делать?» Черчилль сказал это 16 декабря 1954 г. Четыре месяца спустя он подал в отставку, но смерть могла подождать: отставник должен был вернуться в Чартвелл, чтобы заняться своими любимыми животными, навести порядок в финансовых делах, ответить на хотя бы некоторые из почти семидесяти тысяч писем, пришедших к нему со всего мира, навестить внуков, съездить на скачки в Эпсом, провести пару недель на Сицилии, поработать за мольбертом, закончить уже наконец «Историю англоязычных народов», после чего можно будет серьезно заняться всеобщими выборами, назначенными на 27 мая.

Отдых на Сицилии удался только наполовину: пятнадцать дождливых дней, восемь часов карточной игры в безик ежедневно, две немного грустные картины… Но художник вернулся в отличную форму для избирательной кампании и мог повторить свои слова, сказанные сорок семь лет назад: «Я возвращаюсь на линию огня в самом добром здравии и готов сражаться в самом ближнем бою». Увы! На этот раз ему ясно дали понять, что партия не нуждается в его поддержке; новый вождь консерваторов Антони Иден желал показать избирателям, что он избавился от опеки великого человека, и рвался в бой под своим штандартом. Уинстон был разочарован, но старался этого не показывать: он удовольствовался несколькими речами в своем округе Вудфорд и в округе своего зятя Кристофера Сомса в Бедфорде.

Американский журналист Сирус Салцберджер присутствовал на одном из этих выступлений, оставившем у него яркие воспоминания: «Мы съездили в Ист-Уолтамстоу, потом прибыли в Чигуэлл, где старик выступал в школе для девочек. […] Как хороший артист, он выкладывался перед публикой: поглядывал на аудиторию поверх архаичных полукруглых очков и казался то насупленным, то довольным собой, решительным, улыбающимся, сентиментальным. Он замотал головой, протестуя, когда его представили как “самого великого англичанина всех времен”, и заговорил низким и звучным голосом. […] В руке он держал несколько листков с записями, но время от времени переходил к живой импровизации, достойной человека вдвое моложе. Он говорил одними клише, но произносил их лучше, чем кто-либо еще на Земле: “Государство – слуга народа, а не господин”; или еще: “Наш уровень жизни высок, как никогда прежде. Мы едим больше…” И тут добавил sotto voce[255], посмотрев на свой живот: “И это очень важно”. Несколько мгновений спустя он заявил: “Есть один пункт, по которому я хотел бы возразить господину Эттли” – и объяснил доверительно публике: “Господин Эттли, вы знаете, это лидер Лейбористской партии”. Он явно забавлялся. […] Он говорил дольше, чем было предусмотрено, утверждая “моей политикой всегда был мир через применение силы” и призывая к “объединению усилий англоязычных народов”. Он говорил о “вздоре, бессмыслице и околесице Лейбористской партии”. […] неприятное происшествие: его сын Рэндолф заснул во время выступления, уронив голову на стол, и фотографы его щелкали со всех ракурсов. Треск камер разбудил его, и он шмелем пронесся перед первым рядом зрителей к выходу. Это не смутило старика, продолжившего выступление с честью. […] Он произнес две речи и говорил один час двадцать минут, что в самом деле очень неплохо для человека восьмидесяти лет».