На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Не будь девочки, мы бы и не узнали, что за событие – аборт у матери – могло так на нее повлиять. Ребенок сам указал нам на него. Конечно, все это могло вовсе ничего не значить… Пустая случайность… Но я не верю в случайности. Девочка устроила своего медвежонка, то есть ребенка до того, как он становится девочкой, у папы на руках… А затем сыграла в игру «описалась-обкакалась», облеченную в форму падения разломанной куклы. Она хотела что-то сказать… Она не устроила этого ребенка-куклу на руках у матери – никак нет – как сделала это с мишкой, пристроив его к папе. Она слушала, что мы говорили, и по-своему показала нам, что произошло тогда без ее ведома.

Удивительно… Если присматриваться к детскому выражению лица во время разговора с родителями, увидишь, что оно полностью соответствует тем значениям-смыслам, которые ребенок улавливает в этом разговоре.

В тот самый момент, когда мать Лоранс достаточно эмоционально отреагировала на вопрос по поводу выкидыша, картину которого, на наш взгляд, и продемонстрировали действия девочки, – Лоранс, услышавшая подтверждение собственным домыслам, Лоранс, так называемая «немая», потянула отца за рукав: «Пойдем, папа, эта тетя такая надоедливая, давай уйдем!» Напоминаю – девочке было двадцать два месяца и она «не говорила».

Та привязанность, которую мы можем наблюдать между матерью и детенышем в животном мире, показывает, что отношения эти не исчерпываются ритуалом кормления. У животных с матерью существует эмоциональная связь, приятие или неприятие, в конце концов, связь посредством кормления, и они могут не кормить или отказываться от еды и так далее, если эта эмоциональная связь прервана. У людей так же?

Да. Даже животное является существом коммуникативным. Утки, которые вылупились из яйца, принимают первое человеческое существо, которое начинает о них заботиться, за собственную мать. Конрад Лоренц писал об этом. И если этот человек не сядет перед утятами на корточки и не поведет их гусиным шагом к луже, они не двинутся с места. Нужно, чтобы он подал утятам пример; именно он на тот момент является их приемной матерью, и нужно, чтобы он повел их к луже, и тогда, уже дойдя до нее, благодаря памяти предков, заложенной в их организме, утята сами поймут, что делать, и поплывут. Но воспитанные на земле утки не полезут в воду до тех пор, пока кто-нибудь их туда не отведет. Человек в этом случае исполняет роль матери, так как жизненные сенсорные центры этих утят приняли его за мать.

Мама-кукушка откладывает яйца только в гнезда вида, от которого она происходит…

Существует нечто вроде памяти предков. Впрочем, это можно заметить и у детей, которые приходят к нам на сеансы… Даже у взрослых иногда. У тех, кого называют «психотиками», при работе с ними психоаналитика, во-первых, выявляется в сфере бессознательного то, что произошло в жизни матери, а потом уже – в их собственной. Психотик и есть выражение той эмбриональной жизни, в которой эмбрион получил в наследство от матери символическую жизнь, которую прожила мать, так и не найдя возможным проговорить ее. Все, что не проговаривается, не находит выражения в словах, записывается и выражается в языке тела, мешая реализовать наследственные задатки и отражаясь на общем тонусе индивида. И ребенок как член этой семьи, будучи субъектом своей собственной истории, принимает на себя долг, который на самом деле принадлежит его отцу или матери. Таким образом, можно сказать, что некоторые дети несут в себе своих родителей, они являются их первыми психотерапевтами. Родители же, подавив своих детей, передают им частично переживание собственной истории, и происходит это с ребенком в том же возрасте, когда родители получили травму, преодолеть которую им никто не помог.

При работе с психотиками в возрасте до пяти и даже десяти лет обратимости все же больше, чем в случаях подростковых психозов. Именно поэтому психоанализ здесь должен проводиться раньше, чтобы долг, который родители сумели «перевести» на что-то другое, но который так и остался в них «торчать», не превратился бы в груз для ребенка, которому выразить его необходимо. То, что должно быть выражено, необходимо выразить… И если этого не сделает ни один из родителей, то это сделает их ребенок, если не он, то их внук. Но этот долг так или иначе все равно даст себя знать в этой семье, потому что он является символическим испытанием, страданием, которое должно воплотиться в крике, должно быть услышано и разделено тем, кто услышит, вытрет слезы и, если будет позволено употребить такое выражение, реабилитирует аффективную значимость этого индивидуума, для того чтобы он полностью осознал себя человеком. «Это ни хорошо, ни плохо, так неудобно жить, но это твое испытание, и ты помогаешь таким образом маме и всей своей семье и себе самому, и твоей семье, которая была когда-то, и той, что еще только будет… И помогаешь им, выражая то страдание, которое в тебе находит свое выражение, оно жаждет быть переданным, отмщенным, но и нашедшим в этом прощение».

Здесь не работает никакое сравнение из области этологии, это чисто человеческая черта – принимать во внимание в своей жизни историю своей матери, отца, семьи; это, в конечном итоге, возможность энергетического переложения на другого того страдания, от которого так и не смогли избавиться сами. И этот перенос характерен только для человека. То, что было пережито, отнимало жизненную энергию или же, наоборот, было наделено большим значением, чем того заслуживало, некоторые ощущения, которых не было у других, все, что является следствием того, что запретный плод был испробован (в конечном итоге это все то, что было «запретным плодом» для данного индивидуума), – все это представляет собой ту чрезвычайную интуицию, которая присуща человеческому роду, эмоциональным связям, существующим между отцом и сыном, матерью и дочерью, которые попались в ловушку бессознательного закона их символического существования, когда то, что они делают, выдает то, что говорят, и vice versa[206].

Общество в каком-то смысле перенесло на себя это человеческое поведение. Некоторые общества до наших дней несут на себе родовую вину: как будто чувствуют себя ответственными за ту ошибку, что была совершена кем-то из предков, переживают «значимость» этого проступка.

Трагедия в том, что людям трудно понять разницу между ответственностью и виновностью. Ужасно, что человек испытывает чувство вины там, где на самом деле должно присутствовать лишь чувство ответственности (в случае, если он действительно ничуть не виноват). А когда человек чувствует себя виноватым – ему стыдно, и это мешает ему выразить свои переживания… Подобно тому, как матери Люсьен, застыдившейся в охватившем ее отчаянии, необходимо было чье-то плечо, чтобы выговориться… И этим плечом оказалось плечо ее избранника – мужа, который служил ей в этот момент и бабушкой, и матерью для того, чтобы понять, что происходило. В этот момент времени и в этой точке пространства он стал для нее маленькой тем «плечом», на котором можно выплакать свое горе. Это было ни хорошо, ни плохо – просто это было выражением того страдания, в которое ввергли ее отец и мать, желавшие ребенка, которого так не хотела она, и этим ребенком стала ее сестра. То же самое и с маленькой Люсьен: отец и мать, любя друг друга, пожелали дать жизнь Клоду, братишке, которого она не хотела: во-первых, он был вторым ребенком, и кроме того, он был мальчиком, а именно мальчика, а не девочку хотела ее мама, когда родилась Люсьен. В действительности же вышло, что тот первый ребенок, которого хотели, оказался девочкой. И тогда эта девочка сказала: «Зачем только это надо быть девочкой… да незачем… я хочу умереть». Так ребенок – субъект – разрушает свое тело, которое не является больше для него достойным человека. И она спряталась в другое время своей жизни, довела себя до эмбрионального состояния. А мама говорила: «Да она же задохнется под этим кожаным пальто». – «Вовсе нет, она хочет, чтобы ее оставили в покое, там – под пальто, она спит и слушает, что мы говорим». – «Как можно спать и слушать одновременно?» – «Так она делала, когда находилась у вас в животе, она спала и слушала, жила вместе с вами».