Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

был согласен. Что произошло после этого, я вам уже рассказала. Килиа бросился к Чилу Велбана. Когда Хухиа увидел, что казаки ушли от Бечуни, он отпустил сыновей Куруа, помчался обратно в Тквири и там подпалил дом и усадьбу предателя. Дождавшись, чтобы пламя разгорелось надежно, абраги поспешили к Бечуни. Это их свист я слышала.

Говорили еще, будто весь этот номер придумал сам Дата Туташхиа, но я не верю. Туташхиа явно не знал, почему вдруг прибежал Куруа.

На следующий день я подыскала себе другую квартиру.

Когда аробщик выносил мои вещи, Гудуна, сын Даты Туташхиа, стоял невдалеке и пытался понять, отчего это я покидаю их дом.

ГРАФ СЕГЕДИ

Вернулся из Дагестана Зарандиа, привезя с собой пятерых панисламистских агентов. Мне случалось видеть его и после побед несравненно более значительных, но таким радостным и довольным я не видел его никогда.

Я уже говорил, что шесть имен в списке подозреваемых Зарандиа пометил красным карандашом, заявив, что четверо из них — резиденты. На этой гипотезе стоял его план, а сама эта гипотеза была плод чистой интуиции. Высшие круги нашего ведомства сочли план нереальным, однако санкционировали его. Помимо ряда чисто логических соображений, все мы находились под давлением и даже гнетом высочайшего авторитета Мушни Зарандиа, хотя сам он этот капитал своего влияния в оборот не пускал, но тем не менее капитал этот существовал самостоятельно и заставлял с собой считаться…

Я говорил также в начале этих записок, что доля везения не исключена ни в одном деле. Можно ли приписать случайности, что, изучив дагестанские материалы, Зарандиа пометил шесть фамилий, сказав, что четверо из них — резиденты, и оказался прав? И то, что я вернулся в Тифлис на три дня раньше положенного срока и сам взялся за дело Хаджи Сеида, может быть, тоже совпадение случайности?.. За долгие годы моей службы бывало не раз, что свои беседы и с высшими чинами, и с подчиненными я обдумывал неделями, а то и месяцами. Но в нужный час, когда надо было действовать, я произносил совсем другое и поступал иначе, а складывалось все наилучшим образом. Случайность? Отнюдь… Чутье, интуиция!.. Понимаю, что рассуждения мои далеки от науки. Но ведь и науку бывает жаль: все, что она не может постичь разумом, она слишком легкомысленно и поспешно относит к мистике, к сфере инфернального и выбрасывает на свалку. И с интуицией она расправилась так же… Но проходит время, и выброшенное на свалку благополучно возвращается и пускается в оборот, и, подобно молле Насреддину, уже отрицают, будто когда-то что-то отрицали. Я не считаю, что разум слабее интуиции, но полагаю, что любой поступок или идея рождаются из интуиции. Если существует счастливая случайность и везучий человек, это означает лишь, что этого счастливчика господь одарил интуицией. Именно это и подразумевалось мной, когда в начале своих записок я говорил, имея в виду Зарандиа, что доля случайности ни в одном деле не исключена.

Может быть, восхищение личностью Зарандиа проступает в моих записках слишком часто и явственно, и, наверное, поэтому, желая казаться беспристрастным, я злоупотребляю медитациями и доказательствами, дат бы оправдать свою слабость к нему и свою ребяческую склонность к обостренному и гипертрофированному восприятию жизни, но он и в самом деле способен вы-звать удивление, и скрывать это было бы еще большим филистерством, чем неумеренно восхищаться, как делаю это я.

— Для чего вам понадобился фокус с ковром Великих Моголов? — спросил я его, оставшись наедине после долгого совещания.

— Если бы сорвалась дагестанская операция, пришлось бы начать все сначала, но все равно первой ступенью был бы Хаджи Сеид, — сказал Зарандиа, и я почувствовал, что он смутился и медлит с ответом. — Однако чует мое сердце, ковер свое дело сделает…

— Что ж, Мушни, посмотрим, — сказал я, вздохнув. — Полковник Сахнов сегодня выезжает из Петербурга.

Зарандиа взглянул на меня с живейшим чувством, после чего, не желая продолжать этот разговор, я вернулся к вопросу о турках. Когда он ушел, мысли о ковре снова начали одолевать меня, и я принялся копаться в своих ощущениях, пока, сморенный, не уснул…

Не буду описывать блестяще разыгранной Зарандиа очередной комедии, в результате которой Хаджи Сеид не только раскололся, но и начал сотрудничать с Мушни, приняв все его условия…

ШАЛВА ЗАРАНДИА

Вы, наверное, удивились, сударь, отчего, когда вы меня спросили, я не сдержался и рассмеялся? А смешно мне стало потому, что я сам уже много лет об этом думаю. По правде говоря, я и сейчас не знаю, верный ли ответ я нашел. Так уж получилось, что, когда граф Сегеди вышел в отставку, отношения между нами установились самые добрые. Очень любил покойник сулгуни и аджику. Я в Тифлис не приеду, чтобы не зайти к нему и не принести деревенских гостинцев. До революции он жил на улице Петра Великого. Это — зимой, а летом уезжал в Армази, там у него была дача. Он был почтенный и весьма скромный человек. Любил спокойную, тихую беседу, и один бог знает, о чем только мы не говорили. Однажды он мне сказал, что такого простого человека, с таким ясным умом, как у Мушни, он больше не встречал. Так оно и было. Мушни мог так во все вникнуть, такая у него была логика, что самое сложное дело оказывалось вдруг понятным даже для индюка. А Дата был его противоположностью. Не поймешь его, не раскусишь, а уж искать логику в его поведении было и вовсе пустое дело. Можете себе представить, что за всю жизнь им ни разу не удалось его поймать, а уж сколько за ним гонялись… Но настал день, и он сам пришел в тюрьму и сел. Что произошло? Какая такая блажь взбрела ему в голову?

Вы уже об этом знаете, и я только уточню кое-какие мелочи. Мало того, что я воспитывался в их семье. Я приходился старикам Зарандиа сыном, а, стало быть, братом Мушни и Даты. Об этом знали все, и отношения между нами были родственные. Но по рождению я не Зарандиа, а Гогниашвили. При рождении назвали меня Шавлагом, а после имя мое переделали в Шалву. Как это случилось — и сам не знаю. Мой отец Пате был знаменитым в Картли абрагом. Только называют их там не абрагами, а по-другому. Мне было пять лет, когда отца убили. Через два месяца умерла мать. Тех, кто пришел издалека и поселился на земле местного помещика,