Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Курия, поставлявшей нам сведения, и попытаться выяснить, что же Катилина имел в виду.

— Скорее всего, он понял, что проиграет, и это делает его опасным. Он может сорвать голосование. «Развалины»? Попробуй выяснить, может быть, она знает, почему он использовал именно это слово.

Триумф Лукулла должен был состояться на следующий день, и, естественно, Квинт опасался за безопасность Цицерона. Но сделать было ничего нельзя. Изменить путь шествия мы не могли — он определялся древним обычаем. Соберется много народу, и убийца легко сможет воткнуть длинный меч в консула, а затем скрыться в толпе.

— Это всегда так, — сказал Цицерон. — Если человек решил тебя убить, он это сделает. Особенно если при этом не боится умереть. Придется положиться на волю Провидения.

— И на братьев Секстов, — добавил Квинт.

Ранним утром следующего дня Цицерон вывел весь сенат на Марсово поле к Общественному дому, где Лукулл расположился перед своим въездом в город, окруженный палатками своих ветеранов. Со свойственным ему высокомерием Лукулл заставил сенаторов ждать его некоторое время, а когда наконец появился, оказалось, что его одежда — из золота, а лицо выкрашено красной краской. Цицерон зачитал решение сената, а затем передал ему лавровый венок. Лукулл высоко поднял его и медленно сделал полный оборот вокруг себя, под приветственные крики ветеранов, а затем водрузил венок на голову. Я теперь считался работником казначейства и занял свое место в процессии, после магистратов и сенаторов, но перед военными трофеями и пленниками: несколькими родственниками Митридата, младшими придворными и его военачальниками. Мы вошли в Рим через Триумфальную арку, и в моей памяти остались прежде всего удушающая летняя жара и искаженные криками лица людей, толпившихся вдоль нашего пути. В воздухе висел резкий запах быков и мулов, тащивших повозки, груженные золотом и предметами искусства. Мычание животных смешивалось с криками зевак, а где-то далеко за нами, как отдаленный гром, раздавалась железная поступь легионеров. Должен сказать, что обстановка была довольно неприятной — весь город провонял запахом животных и походил на скотный двор. Вонь преследовала нас, даже когда мы прошли через Большой цирк, поднялись по Священной дороге до форума и остановились там, ожидая остальных. У входа в государственную тюрьму стоял палач, окруженный своими помощниками. Он был мясником и выглядел как мясник — приземистый и широкий, в кожаном переднике. Здесь толпа была самой густой. Как всегда, людей притягивала близость смерти. Помощники палача отводили несчастных пленников — скованных друг с другом за шею, с лицами, красными от солнечных лучей, под которые они попали после нескольких лет, проведенных в темноте, — в здание, где их душили. К счастью, это делалось не на виду у толпы, однако я заметил, что Цицерон, разговаривая с Гибридой, старался не смотреть в ту сторону. В нескольких шагах от него Катилина наблюдал за действиями первого консула с каким-то похотливым выражением лица.

Это мои главные воспоминания, касающиеся того триумфа. Могу добавить только, что, когда Лукулл в своей колеснице ехал по форуму, его сопровождал верхом на коне Мурена, прибывший наконец в Рим, — провинцию он оставил на своего брата. Толпа встретила его рукоплесканиями. Кандидат в консулы выглядел как истинный герой войны, в блестящем панцире, с развевающимися пурпурными перьями на шлеме. Он все еще производил сильное впечатление, хотя уже давно не участвовал в сражениях и слегка отяжелел в своей Галлии. Оба мужчины спешились и стали взбираться по ступеням к Капитолию, где их уже ждал Цезарь с остальными жрецами. Впереди шел, конечно, Лукулл, но его легат отставал всего на пару шагов, и я восхитился гением Цицерона, который собрал для Мурены столько избирателей. Каждый ветеран получил по девятьсот пятьдесят драхм (что равнялось их четырехлетнему заработку), а затем жителям города и пригородов был предложен роскошный банкет.

— Если Мурена после этого не победит, — сказал Цицерон, — ему останется только убить себя.

На следующий день народное собрание одобрило закон Сервия и Катона. Когда Цицерон вернулся домой, его встретила Теренция. Ее белое как мел лицо тряслось, но голос был спокойным. Она только что вернулась из храма Благой Богини со страшными новостями. Цицерон должен мужаться. Ее подруга, благородная женщина, которая пришла, чтобы предупредить его о надвигающейся опасности, сегодня утром была найдена мертвой в проулке позади своего дома. Голова была размозжена молотком, горло разрезано, а внутренности удалены.

Придя в себя от шока, Цицерон немедленно призвал Квинта и Аттика. Они явились и с ужасом выслушали его рассказ. Их первой заботой была безопасность консула. Решили, что ночью двое мужчин станут следить за нижними покоями. Днем его будут сопровождать телохранители. В сенат надо ходить каждый раз другой дорогой. Для охраны входной двери купят свирепую собаку.

— И долго я буду жить как узник? До своей смерти?

— Нет, — ответила Теренция, еще раз обнаруживая свой редкий дар смотреть прямо в корень. — До смерти Катилины. Пока он в Риме, покоя тебе не будет.

Хозяин понял, что она права, и неохотно дал согласие. Аттик послал гонца к всадникам.

— Но почему он убил ее? — громко спрашивал Цицерон. — Если он подозревал, что она мой соглядатай, то почему просто не предупредил Курия, что при ней надо держать язык за зубами?

— Потому, — ответил Квинт, — что ему нравится убивать.

Цицерон ненадолго задумался, а потом обратился ко мне:

— Пошли ликтора за Курием. Надо сказать ему, что я хочу немедленно видеть его.

— Хочешь пригласить в дом члена заговора против самого себя? — воскликнул Квинт. — Ты сошел с ума!

— Я буду не один. Вы останетесь рядом. Возможно, он не придет. Но если придет, мы сможем хоть что-то узнать. — Он посмотрел на наши встревоженные лица. — У кого-нибудь есть лучшее предложение?

Такового не было, и я отправился к ликторам, которые играли в кости в углу атриума. Я велел самому молодому из них привести Курия.

Это был один из тех бесконечных жарких летних дней, когда кажется, что солнце вообще никогда не зайдет, и я помню, как было тихо — пылинки неподвижно висели в солнечных лучах. В такие вечера, когда слышны только чириканье птиц и писк насекомых, Рим кажется самым древним местом на земле: таким же древним, как сама Земля, и совершенно неподвластным времени. Невозможно было поверить, что в это самое время в сенате — сердце Рима — действовали силы, способные уничтожить его. Мы молча сидели вокруг стола, слишком напряженные, чтобы есть поданные нам кушанья. Появились дополнительные телохранители, вызванные Аттиком, и расположились в прихожей. Через пару часов, когда на город спустились сумерки, а рабы стали зажигать