Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

восьмерых преторов. Катилина разговаривал с Цезарем, и, когда они увидели Цицерона, с красным от жары лицом, в броне, оба рассмеялись и стали показывать на него пальцами.

— Не надо было надевать эту гадость, — пробормотал Цицерон. — Из-за нее я потею, как свинья, а она даже не защищает голову и шею.

Но поскольку голосование и так задержалось, у него не было времени снять броню, и консул немедленно начал совещаться с авгурами. Они объявили, что знамения благоприятны, и Цицерон велел начинать. Вместе с кандидатами он забрался на помост и недрогнувшим голосом прочитал наизусть все необходимые молитвы, без единой ошибки.

Раздались звуки труб, над Яникулом взвился красный флаг. Первые центурии прошли по мосту, чтобы проголосовать. После этого надо было поддерживать беспрерывное движение колонн, которые двигались час за часом, а солнце направляло на всех свои безжалостные лучи, и Цицерон варился в своем нагруднике, как в котле.

Я почему-то уверен, что его попытались бы убить именно в этот день, если бы он не сделал того, что сделал.

Заговору требуется тайна, и злоумышленников испугало то, что мой хозяин поведал столько всего об их намерениях. Слишком много людей следило за происходящим: если бы на Цицерона напали, сразу стало бы понятно, кто это сделал. Кроме того, он поднял тревогу, и вокруг него собралось столько друзей и союзников, что для убийства потребовались бы многие десятки фанатиков.

Поэтому голосование шло как обычно, никто не пытался угрожать консулу. Он даже получил маленькое удовольствие — объявил, что его брат избран претором. Но за Квинта подали меньше голосов, чем предполагалось, в то время как Цезарь далеко опередил всех. Итоги консульских выборов были предсказуемыми: Юний Силан на первом месте, Мурена — на втором, Сервий и Катилина — на последнем. Катилина отвесил издевательский поклон Цицерону и покинул поле вместе со своими сторонниками: он не ожидал ничего другого. Сервий же, напротив, воспринял свое поражение очень болезненно и после оглашения итогов пришел в палатку Цицерона. Там он разразился гневной тирадой — Цицерон, мол, допустил самый неслыханный подкуп избирателей за всю историю республики.

— Я буду оспаривать итоги выборов в суде. Мой случай возмутителен. Борьба ни в коем случае не закончена.

Он удалился в сопровождении своих помощников, нагруженных свитками, что свидетельствовали о допущенных нарушениях.

Измученный Цицерон сидел в своем кресле. Он выругался, увидев, что Сервий уходит.

Я попытался его успокоить, но хозяин грубо велел мне заткнуться и помочь ему снять эту чертову броню. Твердые края нагрудника натерли ему кожу. Когда Цицерон наконец освободился от него, он схватил нагрудник обеими руками и забросил за палатку.

VIII

Цицерон погрузился в глубочайшее уныние. Я никогда еще не видел его в таком состоянии. Теренция с детьми отправилась в Тускул, чтобы провести остаток лета в прохладе, среди возвышенностей, а консул остался работать в Риме. Лето выдалось необычно жарким, и испарения, поднимавшиеся с городской помойки под форумом, накрывали все холмы. Сотни жителей Рима умерли в то лето от лихорадки, и вонь от разлагающихся трупов соединялась с мерзким запахом помойки. Я много раз думал: что написали бы о Цицероне, если бы он тоже внезапно умер от лихорадки в то лето? К сожалению, очень мало. Достигнув сорока трех лет, он не мог похвастаться военными победами. Он не создал великих литературных произведений. Да, он стал консулом, но это удавалось многим ничтожествам — самым ярким примером был Гибрида. Единственным серьезным постановлением, принятым в его консульстве, был закон об изменении порядка сбора средств кандидатами, предложенный Сервием. Сам Цицерон с ним был не согласен. В то же время Катилина все еще был на свободе, а Цицерон потерял уважение части горожан, так как перепугался перед голосованием. К началу осени прошло три четверти его консульского срока. Консульство заканчивалось ничем — Цицерон понимал это лучше, чем кто-либо другой.

Однажды в сентябре я оставил его в комнате для занятий с пачкой судебных записей. После выборов прошло почти два месяца. Сервий выполнил свое обещание подать на Мурену в суд и надеялся, что победу последнего признают незаконной. Цицерон считал, что он должен выступить в защиту человека, который стал консулом во многом благодаря его усилиям. Пришлось бы опять выступать в паре с Гортензием, а для этого — ознакомиться со множеством свидетельств. Но когда я вернулся домой через несколько часов, то увидел, что Цицерон так и не притронулся к ним. Он продолжал лежать в постели, прижав подушку к животу. Я спросил, не заболел ли он. На это хозяин ответил:

— Мне все опостылело. К чему заниматься этой работой и пытаться что-то кому-то доказать? Ведь уже через год, не говоря уже о тысячелетии, никто не вспомнит, как меня зовут… Я кончился — и оказался полным неудачником. — Цицерон вздохнул и уставился в потолок, положив одну руку на лоб. — А какие мечты у меня были, Тирон, какие надежды на славу и признание… Я хотел быть знаменитым, как Александр. Но все пошло не так. Знаешь, что больше всего мучает меня по ночам во время бессонницы? То, что я не понимаю, когда это произошло и что́ я должен был сделать по-другому.

Он продолжал сноситься с Курием, который не переставал оплакивать свою погибшую любовницу. Казалось, его горе становилось только сильнее. От него Цицерон знал, что Катилина продолжает плести заговор против республики, с каждым днем увязая в нем все глубже и глубже. Слышались пугающие разговоры о закрытых повозках с оружием, которые передвигались за городской стеной под покровом ночи. Были обновлены списки сенаторов, сочувствовавших Катилине, и, согласно Курию, в них присутствовали два молодых патриция, Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Еще один опасный признак: Манлий, отвечавший за военную сторону заговора, покинул свою всегдашнюю берлогу на задворках Рима; говорили, что он в Этрурии — вербует вооруженных сторонников. Курий не мог предоставить никаких письменных свидетельств происходившего, для этого Катилина был слишком умен; кроме того, сенатор задавал слишком много вопросов, это вызвало у заговорщиков подозрение, и его перестали приглашать на собрания ближайших сторонников Катилины. Так исчез единственный источник достоверных сведений из первых рук.

В конце месяца Цицерон решил еще раз рискнуть своим добрым именем и вновь напомнить о заговоре в сенате. Это обернулось провалом. «Мне сообщили…» — начал он, но дальше ему говорить не дали. Именно с этими словами: «Мне сообщили» — он уже дважды обращался к сенату по поводу Катилины, и они стали нарицательными. Зеваки на улице