Том 7. Последние дни - Михаил Афанасьевич Булгаков

его увидеть, а он не пришел! И мне скучно!

Гончарова. Ах, вот ты на какой путь становишься!

Пушкина. А что тебя в этом волнует? Он не одинок. Ты ухаживаешь за ним, а я смотрю вот так... (Подносит пальцы к глазам.)

Колокольчик слышен.

Гончарова. Ты с ума сошла? Не смей так говорить! Мне жаль его! Его все бросили!

Пушкина. Не лги.

Никита (в дверях). Полковник Данзас просит вас принять.

Пушкина (тихо). Откажи, не могу принять.

Данзас (входит, в шинели). Приношу мои извинения, вам придется меня принять. Я привез Александра Сергеевича. Он ранен.

Пауза.

(Никите.) Ну, что стоишь? Помогай вносить его, только осторожнее смотрите!

Никита. Владычица небесная! Александра Николаевна! Беда! (Убегает в столовую.)

В глубине кабинет вспыхивает свет.

Данзас. Не кричи. Не тряхните его. Велите дать огня.

Пушкина сидит неподвижно.

Гончарова. Огня, огня!

Битков с зажженным канделябром в руке появляется в дверях кабинета.

Данзас (берет у него канделябр). Беги, помогай его вносить.

Битков убегает в столовую. Из внутренних дверей выбегает горничная девушка с канделябром. Со стороны передней шаги, негромкие голоса. Видно, как прошел в глубь кабинета Никита со свечой. Вслед за ним в сумерках кого-то пронесли. Слышны глухие голоса. Данзас закрывает дверь в кабинет.

Пушкина (устремляется к двери кабинета). Пушкин! Что с тобой?

Данзас. Non, madame, n’entrez pas![137] Он не велел. Не кричите, вы его встревожите. (Гончаровой и девушке.) Ведите ее к себе, я приказываю.

Пушкина (упав на колени перед Данзасом). Я не виновата! Клянусь, я не виновата!

Данзас. Тише. Ведите ее.

Гончарова и девушка подхватывают Пушкину, увлекают ее из гостиной. На улице послышалась веселая военная музыка. Битков выбегает из кабинета.

Данзас (вынув деньги). Лети, не торгуйся с извозчиком!.. Первого доктора, какого найдешь, вези сюда!

Битков. Слушаю, ваше высокоблагородие. (Бросается к окну.) Господи, гвардия идет! Я черным ходом, проходным двором... (Убегает во внутренние комнаты.)

Гончарова (выбежав из внутренних комнат). Дантес?.. Говорите правду, что с ним?

Данзас (холодно). Он ранен смертельно.

Темно.

Занавес

Действие четвертое

Ночь. Гостиная Пушкина стала неузнаваемой. Зеркала у камина завешены белым. Какой-то ящик, возле него солома. На фортепиано — склянки с лекарствами. Все двери в гостиную закрыты. Стоит какой-то диванчик, и на этом диванчике, не раздевшись, спит Данзас. С улицы доносится по временам гул толпы. Дверь из кабинета тихонько открывается, и выходит Жуковский со свечкой, сургучом и печатью. Ставит свечку на фортепиано, кладет сургуч и печать. Подходит к окну, всматривается.

Жуковский. Ай-яй-яй!..

Данзас (спросонок). А? (Садится.) Мне приснилось, что я на гауптвахте. Ну это, натурально, сон в руку.

Жуковский. Константин Карлович, я буду за вас просить государя.

Данзас. Благодарю вас, но не извольте трудиться. (Щупает эполеты.) Прощайте. Эх, линейный батальон, кавказские горы!

Жуковский. Извольте глянуть, что на улице делается. (Шепчет.) Тысячная толпа. Кто бы мог ожидать?

Данзас. Я уже насмотрелся.

Дверь из внутренних комнат открывается. Выходит Пушкина и с ней горничная девушка.

Девушка. Барыня, извольте идти к себе. Барыня, пожалуйте...

Пушкина (девушке). Уйди.

Девушка уходит.

(Подходит к дверям кабинета.) Пушкин, можно к тебе?

Данзас. Вот, не угодно ли?

Жуковский (преградив Пушкиной дорогу). Наталья Николаевна, опомнитесь!

Пушкина. Какие глупости! Рана неопасна. Il vivra![138] Надобно дать еще опию и тотчас на Полотняный Завод... «Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага... Приятно зреть, как он упрямо... упрямо... склонив...» Забыла, все забыла. «Приятно дерзкой эпиграммой...» Пушкин, вели, чтобы меня пустили к тебе!

Жуковский. Наталья Николаевна!..

Данзас (приоткрыв дверь в столовую). Господин доктор... Ваше превосходительство...

Арендт (выходит). Э, сударыня, сударыня, нечего вам здесь делать, пожалуйте. (Капает в рюмку лекарство, подносит Пушкиной.) Пожалуйте, выпейте.

Пушкина отталкивает рюмку.

Так делать не годится, пойдемте-ка.

Пушкина. Это низко! Позвали какого-то акушера. Разве это мыслимо! Как вы могли это допустить!

Арендт (увлекает из комнаты Пушкину). Идемте, пойдемте, сударыня.

Пушкина. Приятно дерзкой эпиграммой взбесить... Все забыла... все забыла я, все... Александрине я не верю!

Арендт скрывается с Пушкиной.

Жуковский. Заклюют бедную! Заклюют ее теперь!

Данзас. Да было ли, не было?

Жуковский вздыхает.

Ох, не уехал бы он от меня! Поверьте, не уехал бы! Но не велел! Да и как вызовешь? Завтра запрут.

Жуковский. Что вы говорите? Умножить горе хотите? Все кончено, Константин Карлович.

За закрытыми дверями очень глухо, со стороны передней, донесся мягкий складный хор. Данзас махнул рукой, поправил смятые эполеты. И вышел в столовую. Когда он открывал дверь, донесся из сеней сладкий и печальный хор: «К тихому пристанищу...», потом тихо. Из внутренних комнат выходит Гончарова, подходит к фортепиано, берет склянку.

Гончарова. Ma vie est finie![139] Погибли мы, Василий Андреевич! А мне больше жизни не будет. Да я и жить не хочу.

Жуковский. Александра Николаевна...

Гончарова. Василий Андреевич, я не пойду к ней больше. Оденусь я сейчас и пойду на улицу. Не могу я здесь больше оставаться.

Жуковский. Не поддавайтесь этому голосу! Это темный голос, Александра Николаевна! (Шепотом.) Да разве можно ее бросить? Ее люди загрызут.

Гончарова. Да что вы меня мучаете, тяжело мне!

Жуковский. Провидение, провидение. К нему обратитесь, оно несчастных укрепит... А я вам велю, идите.

Гончарова идет и скрывается во внутренних дверях.

Что ты наделал?! (Прислушивается к хору.) Да. Земля и пепел... (Садится, что-то соображает, потом берет с фортепиано листок бумаги, записывает что-то.) «...не сиял острый ум...» (Бормочет что-то.) «...в этот миг предстояло как будто какое виденье... и спросить мне хотелось: что видишь?..»

Дверь из столовой бесшумно открывается, и тихо входит Дубельт.

Дубельт. Здравствуйте, Василий Андреевич!

Жуковский. Здравствуйте, генерал.

Дубельт. Василий Андреевич, вы запечатывать собираетесь?

Жуковский. Да.

Дубельт. Я прошу вас, повремените минуту, я войду в кабинет, а потом мы приложим и печать корпуса жандармов.

Жуковский. Как, генерал? Государю было угодно возложить на меня опечатание и разбор бумаг! Я не понимаю! Я буду разбирать бумаги. Один. Я не понимаю, зачем другая печать!

Дубельт. А разве вам не приятно, Василий Андреевич, ежели печать корпуса жандармов будет стоять рядом с вашей печатью?

Жуковский. Помилуйте, но...

Дубельт. Бумаги должны быть представлены на прочтение графу Бенкендорфу.

Жуковский. Как? Но там же письма частных лиц! Помилуйте! Ведь меня могут назвать доносчиком! Вы посягаете на единственное ценное, что имею, —