Узкий коридор - Джеймс А. Робинсон

Такой эффект Красной королевы с нулевой суммой в немалой степени (но не исключительно) объясняется образом мышления германской элиты. Представители элит в армии, бюрократии, судебной системе, академических кругах и деловом мире не принимали Веймарскую демократию и стремились вернуться к более авторитарному, контролируемому элитами обществу в духе знаменитого канцлера XIX века Отто фон Бисмарка. Армия, в которой доминировала прусская элита, ассоциировала новую демократию с поражением в войне и обременительными условиями Версальского мирного договора, которые ее вынудили принять. Деловая элита воспринимала как угрозу Социал-демократическую партию и мобилизацию, порожденную массовой политикой. Такие взгляды не только поддерживали репрессии в ущерб компромиссам в ключевые моменты, но и создавали среду, благоприятную для расцвета различных маргинальных правых организаций, таких как Национал-социалистическая партия.

Особенно это заметно в молчаливой поддержке нацистов со стороны немецкой элиты. Гитлер и его соратники пользовались расположением со стороны истэблишмента не только после провала Пивного путча. Полиция и суды часто вставали на сторону коричневорубашечников, избивавших и иногда убивавших коммунистов и социал-демократов, что только усиливало кампанию террора. Статистик Эмиль Юлиус Гумбель собрал данные о том, что с 1919 по 1922 год левые совершили 22 политических убийства, в связи с чем были вынесены 38 приговоров и произведены 10 казней, тогда как правые, преимущественно нацисты, совершили 354 политических убийства, но при этом в связи с ними были вынесены только 24 приговора без единой казни.

Немецкие университеты также склонялись в пользу правых. Выражаясь словами Рихарда Эванса, «политические предпочтения молодежи в пользу ультраправых наиболее очевидным образом проявлялись в немецких университетах, многие из которых были традиционными центрами образования, уходящими корнями в Средние века… Подавляющее количество профессоров… также были убежденными националистами». В результате университеты одними из первых приняли нацистскую идеологию в 1920-х годах, и в партию вступило огромное количество студентов. Как мы видели, со временем поддержка нацистов возросла до такой степени, что ни большая часть бюрократии, ни армия, ни президент Гинденбург, что было наиболее зловещим признаком, не предпринимали никаких действий, чтобы ограничить их влияние; элиты предпочитали нацистов (которых, как они считали, могли контролировать) не только коммунистам, но и социал-демократам.

Но почему же немецкие элиты, офицеры и бюрократы настолько противились веймарскому эксперименту? Отчасти причина связана со структурными факторами, определяющими природу жизни в коридоре; все они в своей основе восходили к прусской земельной аристократии. Обладатели земельных интересов часто рассматривают усиление общества и зарождение демократии как игру с нулевой суммой, и не зря. Промышленники и профессионалы обладают активами (в виде экспертизы, знания и навыков), сохраняющими ценность и после преобразования экономики; их городской образ жизни предоставляет им новые возможности для организации и сохранения политического влияния в динамическом процессе Красной королевы. Но это не так в случае землевладельцев, которые опасаются потерять свои земли, отнять которые гораздо легче, чем отнять фабрики у промышленников или лишить навыков профессионалов. Общественная мобилизация часто выдвигает требования земельных реформ и отмены привилегий для землевладельцев, и ситуация в Веймарской республике не была исключением (даже если таким попыткам и препятствовал президент Гинденбург, сам принадлежавший к земельной аристократии и разделявший ее беспокойство). Землевладельцы также боялись, и также вполне справедливо, стать маргиналами по мере смещения политического центра в результате демократизации политики. Все это заставляло их с сомнением взирать на зарождающегося Обузданного Левиафана.

Роль землевладельческой элиты в послевоенной Германии иллюстрирует более широкий аргумент. До сих пор мы подчеркивали разную природу политики внутри и вне коридора, а в этой главе мы рассматриваем, как борьба между государством и обществом может вывести нацию из узкого коридора. Очевидно, что чем уже коридор, тем легче обществу выпасть из него. Рассмотрим, например, схему 5. В левой части показан более узкий коридор, а в правой – более широкий. В следующей главе мы обсудим различные факторы, определяющие форму коридора, и как от них зависит не только вероятность остаться в нем, но и войти в него. Сейчас же отметим, что власть и богатство землевладельцев, как это было в веймарской Германии, это один из факторов, сужающих коридор, – потому что страх землевладельцев потерять свои земли и власть порождает нежелание идти на компромиссы и существовать совместно с мобилизованным обществом, а их непримиримость усиливает радикальность общества. Так что ситуация в Германии походила скорее на левую часть схемы 5, что было чревато нестабильностью.

Схема 5. Форма коридора

Отношение прусской элиты к переменам и структурные трудности, которые она порождала для существования в коридоре, – это довольно типичное явление. Особенность именно прусской элиты состояла в том, что у нее лучше получалось формировать коалиции для сопротивления мобилизации общества. Прежде всего нужно отметить, что многие высшие офицеры, судьи и бюрократы происходили как раз из этого класса и разделяли его точку зрения. На протяжении второй половины XIX века прусская элита оставалась довольно сплоченным и политически доминирующим слоем, даже несмотря на происходящие социальные перемены. Это убеждало ее представителей в том, что они способны контролировать политику Германии и при необходимости даже повернуть часы вспять ко времени Отто фон Бисмарка.

Невысокого мнения о веймарской демократии была не только элита. Голоса немецких рабочих делились между многими партиями, но на фоне остальных выделялись прежде всего социал-демократы и коммунисты. Коммунисты мечтали о революции по российскому образцу и делали все, чтобы подорвать демократию и парламентаризм, иногда даже вступая в коалицию со своими смертельными врагами – нацистами. Социал-демократы же, хотя и ассоциировались с Веймарской республикой больше всех остальных партий и имели много прагматических или даже конъюнктурных лидеров вроде Эберта, временами тоже демонстрировали не такую уж стойкую верность идеалам демократической политики. В конце концов их политика тоже уходила корнями к марксизму, и к тому времени они относительно недавно разошлись с коммунистами – не столько из-за своей конечной цели и взглядов на построение социалистического общества, сколько из-за поддержки военных действий Германии. По сравнению с другими социал-демократическими партиями Европы, немецкие социал-демократы имели более выраженное марксистское наследие, из-за чего казались большей угрозой для деловой элиты и способствовали поляризации.

Поляризация, проистекавшая из недостатка компромиссов и конфликтующего настроя всех сторон, была как причиной, так и следствием характера организации гражданского общества в веймарские годы. Общественная жизнь межвоенной Германии, пожалуй, впечатлила бы Токвиля даже сильнее общественной жизни Соединенных Штатов XIX века. Но все это происходило в, можно сказать, в сектантских рамках. Даже в небольших городках клубы, ассоциации и союзы делились на католические, националистические, коммунистические и социал-демократические. Молодые люди с националистическими взглядами вступали в националистический клуб, посещали националистическую церковь и, скорее всего, подыскивали себе пару и заводили знакомых в среде националистов. То же было верно в отношении католиков, социал-демократов и коммунистов. Поляризованная социальная мобилизация способствовала эффекту Красной королевы с нулевой суммой, при котором каждая сторона старалась ослабить влияние другой. В веймарской Германии не было своих Солонов или Джеймсов Мэдисонов, которые обращались бы одновременно к государству и обществу.