Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

отказался от обеда, который префект распорядился приготовить к двум часам, дружеского обеда, всего на семнадцать человек. Люсьен сделал визит госпоже де Рикбур и уехал ровно в полдень, как это значилось в им самим выработанных инструкциях, не пожелав разрешить префекту вникнуть в вопрос по существу.

По счастью для путешественников, дорога пролегала через цепь холмов; они вышли из кареты и прошли два лье пешком, к великому возмущению кучера.

Напряженнейшая работа в течение тридцати шести часов почти совсем заслонила воспоминания о Блуа, где их освистали и закидали грязью.

Карету дважды вымыли, почистили и пр. Однако, раскрыв один из чехлов внутри ее, чтобы достать путеводитель господина Вейда, Люсьен увидал, что там еще полно жидкой грязи и что книга попорчена.

Глава пятидесятая

Молодые люди сделали крюк в шесть лье, желая осмотреть развалины знаменитого N-ского аббатства. Они нашли их великолепными и, как настоящие питомцы Политехнической школы, не могли удержаться, чтобы не измерить кое-какие уцелевшие части.

Это занятие немного развлекло их. Все вульгарное и пошлое, засорившее их мозги, было вытеснено спором о том, соответствует ли готическое искусство религии, которая предуготовляет ад пятидесяти одному новорожденному из ста появляющихся на свет, и т. п.

– Нет ничего нелепее нашей церкви святой Магдалины, которую так превозносят газеты. Греческий храм, дышащий весельем и счастьем, превратить в убежище грозных тайн религии ужасов! Собор святого Петра в Риме и тот не что иное, как блистательный абсурд, хотя в тысяча пятисотом году, когда над ним работали Рафаэль и Микеланджело, он не был нелепостью. Религия Льва Десятого была жизнерадостна, и папа рукою Рафаэля украшал свою любимую галерею изображениями нежных сцен между лебедем и Ледой, повторяя этот мотив раз двадцать. Собор святого Петра стал нелепостью лишь с появлением янсенизма Паскаля, упрекавшего себя за братскую любовь к родной сестре, и с тех пор, как насмешки Вольтера так сильно сузили круг религиозных условностей.

– Вы переоцениваете ум нашего министра, – сказал Кофф. – Выражаясь коммерческим языком, вы действуете наилучшим образом в его интересах. Но письмо в двадцать строк его не удовлетворит. Он, по всем вероятиям, докладывает свою корреспонденцию королю, и если тут подвернется ваше письмо, могут, пожалуй, найти, что оно удовлетворяло бы своему назначению, если бы было подписано Карно или Тюренном[108]. Но позвольте вам заметить, господин комиссар по выборам, что с вашим именем еще не связывается представление о высокой мудрости государственного деятеля.

– Ну что ж, докажем наше благоразумие министру.

Путешественники остановились в каком-то местечке на четыре часа и составили подробное донесение на сорока страницах о господах Мало, Блондо и Рикбуре. В заключительной части говорилось о том, что даже без увольнений господин Блондо может рассчитывать на большинство от четырех до восемнадцати голосов. О решающем средстве, изобретенном господином де Рикбуром, о нантских банкротствах, о назначении господина Аристида Блондо генеральным секретарем министерства финансов и, наконец, о двадцати пяти луидорах, переданных господину главному викарию, – обо всем этом сообщалось министерству особым письмом, сплошь зашифрованным и адресованным на улицу Шерш-Миди, дом № 3, господину Кромье, на чьей обязанности лежало получать письма этого рода и писать все письма, которые его сиятельство хотело выдать за собственноручные.

– Теперь мы выказали себя настоящими администраторами в том смысле, как это понимают в Париже, – сказал Кофф своему спутнику, снова садясь в карету.

Два часа спустя, глубокой ночью, они встретили почту и попросили ее остановиться; почтовый чиновник рассердился, наговорил дерзостей, но вскоре должен был принести свои извинения господину чрезвычайному комиссару, когда Кофф сухим тоном назвал имя лица, предложившего ему взять депеши. Обо всем происшествии пришлось составить протокол.

На третий день, в полдень, наши путешественники заметили на горизонте остроконечные колокольни Кана, главного города Кальвадосского департамента, в котором так опасались господина Меробера.

– Вот и Кан, – сказал Кофф.

Вся веселость Люсьена сразу пропала, и, повернувшись к Коффу, он с глубоким вздохом произнес:

– Я не скрываю от вас своих мыслей, дорогой Кофф. Я испил всю чашу стыда, вы даже видели меня плачущим. Какую новую подлость мне придется совершить здесь?

– Стушуйтесь совсем, ограничьтесь лишь содействием мероприятиям префекта, отдавайтесь делу с меньшей серьезностью.

– Мы допустили ошибку, остановившись в префектуре.

– Конечно, но эта ошибка – следствие той серьезности, с которой вы относитесь к делу, и рвения, с которым вы стремитесь к цели.

Подъехав ближе к Кану, путешественники увидели на дороге множество жандармов и несколько горожан в сюртуках; они двигались с военной выправкой, и в руках у них были увесистые дубинки.

– Если не ошибаюсь, это громилы с биржи, – промолвил Кофф.

– А разве на бирже действительно произошло избиение? Разве это не выдумка «Tribune»?

– Что касается меня, я получил пять-шесть ударов палкой, и дело кончилось бы плохо, не окажись при мне большого циркуля и не сделай я вида, что собираюсь проткнуть брюхо этим молодцам. Их достойный вожак, господин N., был в десяти шагах от меня и из окна антресолей кричал: «Этот лысый человек – агитатор!» Я спасся, свернув на Колонную улицу.

У городских ворот осмотр паспортов обоих путешественников занял десять минут. Люсьен рассердился. Тогда уже немолодой рослый и сильный мужчина, приставленный к воротам, размахивая толстой дубинкой, недвусмысленно послал его ко всем чертям.

– Милостивый государь, моя фамилия Левен, я рекетмейстер, и я считаю вас болваном. Назовите свое имя, если у вас хватит смелости.

– Меня зовут Люстюкрю, – ответил человек с дубинкой, посмеиваясь и вертясь вокруг кареты. – Сообщите мое имя вашему королевскому прокурору, господин храбрец. Если мы когда-нибудь встретимся с вами в Швейцарии, – добавил он шепотом, – вы получите столько пощечин и других знаков презрения, сколько вам понадобится для того, чтобы начальство повысило вас в чине.

– Не смей заикаться о чести, переодетый шпион!

– Право, – заметил, едва удерживаясь от смеха, Кофф, – я был бы в восторге, если бы вас подняли на смех, как было когда-то со мной на Биржевой площади.

– При мне нет циркуля, а только пистолеты.

– Вы можете безнаказанно убить этого переодетого жандарма. Ему приказано не поддаваться гневу, и, быть может, при Монмирайле это был храбрый солдат. Сегодня мы служим с ним в одном полку, – с горькой усмешкой продолжал Кофф, – не будем же выходить из себя.

– Вы жестоки, – сказал Люсьен.

– Я только говорю правду, когда меня спрашивают, а там – как хотите.

На глазах у Люсьена выступили слезы. Карете разрешили въехать в город. У дверей гостиницы Люсьен взял Коффа за руку.

– Я совершенный младенец.

– Нет, вы баловень мира сего, как говорят проповедники, и