Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Он уезжал на фронт, потому что остаться – значило поддержать Робеспьера (а по-другому он не мог поступить). Но поддержать Робеспьера – значило поддержать его новый путь, который Сен-Жюст явно считал ошибочным.

За все время дружбы с Максимилианом Антуан впервые заколебался: неужели выразитель Общей воли французского народа может ошибаться? Как бы Сен-Жюст хотел ошибиться сам! Но если он не ошибается (а он не ошибается!), Робеспьер начинает ходить по краю пропасти.

Оставалось одно – уравновесить на чаше весов внутренние ошибки правительства внешними успехами на фронтах. Перевесить просчет Робеспьера в Париже победой Сен-Жюста на Самбре. Куда он сейчас и направлялся.

Он не сразу нашел, что ответить Леба:

– Как получится, Филипп, как получится. Но если что, ты с честью заменишь меня на празднике. Лучше скажи, как Элиза?

– Со дня на день ждем появления на свет еще одного маленького республиканца [156]. Если бы не это, ни за что не отпустил бы тебя одного. Ведь ты впервые едешь на фронт один.

– Один, но с большей властью. Карно расщедрился, и теперь по воле Комитета я координирую все армии северного и восточного направлений «от моря до Рейна», как написано в моем мандате. Надо же, в конце концов, перейти Самбру и разбить проклятых австрияков. И я со своими новыми полномочиями теперь это сделаю.

Филипп не поверил:

– Что ж, приветствую нового генералиссимуса республики, но к чему такая спешка?

– Левассер, – Сен-Жюст протянул руку к столу, на котором лежало распечатанное письмо. – Он умоляет меня в чисто спартанском духе: «Твое присутствие необходимо. Приезжай скорее – это лучшее подкрепление для нас». И пишет, что четвертая попытка форсировать Самбру не удалась. Проклятие этим генералам-неудачникам! Ладно, что Пишегрю трижды не мог перейти эту заколдованную речку, так теперь еще и Журдан! Правда, он прибыл с меньшими силами, чем ожидалось, – Карно, как обычно, преувеличил посылаемые им на фронт подкрепления! – но это не оправдание. Надо было воспользоваться нашим постановлением от 27 флореаля – стрелять в тех, кто повернет назад перед противником. Ну, ничего, когда я буду на месте, я разберусь и с генералами, и с солдатами. При следующей неудаче я прикажу расстрелять перед строем каждого десятого!

Леба нахмурился:

– Тогда зря, что я не еду с тобой. Ты слишком горяч, Сен-Жюст. Проводить массовые расстрелы! Такого еще не было в республиканской армии! Может быть, Левассер паникует? Помнишь, как он ухитрился обвинить тебя в трусости?

Сен-Жюст пожал плечами: представитель народа Рене Левассер, в недавнем прошлом – врач-хирург (и по совместительству – акушер), с которым ему предстояло действовать на фронте вместо Леба, действительно производил впечатление человека неуравновешенного и увлекающегося. В тот день 3 прериаля [157] на аванпостах Северной армии раздались звуки канонады. Сен-Жюст, Леба, Левассер, генерал Дежарден в сопровождении группы офицеров поднялись верхом на высокий холм позади республиканских позиций, чтобы понаблюдать за разгорающейся пушечной дуэлью. «Представители народа не должны наблюдать за сражением с такого расстояния, – вдруг воскликнул Левассер с загоревшимися глазами. – Помчимся в гущу его!» – Антуан был так удивлен, что даже опустил поводья – до наступления было еще далеко, а такая перестрелка происходила почти каждый день. «И что ты собираешься там делать, Левассер?» – спросил он бывшего акушера, лихо сидящего на коне. «Тебе, по-видимому, неприятен запах пороха, Сен-Жюст», – еще более залихватски ответил доктор и, размахивая пистолетом, дал шпоры коню. Находившиеся вокруг офицеры переглянулись и заулыбались. Это рассердило Сен-Жюста: Левассер вел себя как типичный штатский

с ружьем, впервые оказавшийся на фронте. Вечером того же дня Антуан узнал, что Левассер уже несколько раз гордо заявил, что оказался храбрее самого Сен-Жюста. И тогда на следующее утро отправился проверить самого Левассера.

Коллега встретил его за письменным столом – он заканчивал какое-то письмо и попросил Сен-Жюста обождать несколько минут. Левассер явно набивал себе цену, давая понять, что он не какой-то там генерал, а тоже народный представитель. Усмехнувшись, Сен-Жюст согласился подождать и, окинув взглядом гостиничную комнату, нашел то, что ему было нужно, – стоявший у стены карабин Левассера. Взяв его в руки, Антуан принялся рассматривать его со всех сторон. К счастью, карабин был заряжен. Притворившись, что занят затвором, Сен-Жюст направил дуло оружия несколько в сторону от коллеги и случайно нажал на курок. Пуля пробила дорожный чемодан, стоявший в пяти шагах от стула, с которого с криком вскочил народный представитель. Сен-Жюст, выронив карабин с возгласом: «Как я неосторожен! А что было бы, если бы я убил тебя, Левассер?» – схватил коллегу за плечи и затряс, словно проверяя, не ранил ли он его. «Это было бы весьма злой шуткой с твоей стороны, – ответил побледневший Левассер, – уж если мне суждено погибнуть от пули, пусть это будет, по крайней мере, пуля, выпущенная врагом».

В этот день Антуан довольно долго прогуливался на виду у всех под руку с Левассером. Доктор, которого все еще трясло от волнения, так ничего и не понял, считая, что коллега ему обязан: ведь если бы из-за его неосторожного поступка Левассер был бы убит, офицеры, наблюдавшие вчерашнюю перебранку, непременно обвинили бы Сен-Жюста в убийстве. Антуан только улыбался (сам-то он отлично знал, в чем дело), но с этого дня сорокашестилетний Левассер стал относиться к нему, двадцатишестилетнему, с куда большим почтением, чем прежде. Иначе не было бы этого отчаянного призыва вернуться на фронт…

Что ж, надо отдать должное бывшему акушеру: в отличие от других представителей он был до наивности честным человеком. Впрочем, до верного паладина Сен-Жюста Филиппа Леба ему было, конечно, далеко…

Филипп был на три года старше Антуана, но его жизненный путь почти копировал Сен-Жюста: провинциал из Па-де-Кале, он учился в местном коллеже, служил помощником прокурора, в 1789 году стал адвокатом, в 1790 году представлял свой департамент на Празднике Федерации, в 1791 году в связи со своим избранием в центральную администрацию департамента переехал в родной город Робеспьера Аррас, где и сошелся с людьми, близкими к Максимилиану. Понятно, что избранный в Конвент, Леба быстро вошел в ближний круг Робеспьера. Но, имея мягкую натуру, не склонную к крайним мерам, он, подобно Сен-Жюсту, до самого антижирондистского восстания 31 мая оставался в стороне от межфракционной борьбы, а в самом Конвенте даже ни разу не брал слова. Среди террористов, окружавших Неподкупного, он казался чуть ли не белой вороной, но фанатичный республиканец Леба лишь страстно хотел служить идеалу, который видел сначала в «человеко-принципе» Робеспьере, а с осени 1793 года – в Сен-Жюсте.