Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

Меня, например, беспокоят судьбы и благополучных ребят. Есть среди них до обидного незащищенные. Таких просто страшно выпускать в самостоятельную жизнь. Да вот Светочка — Пантелея Харитоновича дочка. С Олежкой нашим училась.

— Объясняешь, будто я Свету не знаю.

— А вот и не спорь, Сережа. Не знаешь. Какая это девчонка! Воплощение доброты, бескорыстия, отзывчивости... Ну и как, по-твоему, реагировали на эти качества наши шалопаи? Прозвали «божьей коровкой». Теперь кончилось ученичество, а она осталась такой же, как была, безгранично доверчивой и наивной. Радоваться бы, что воспитали бесхитростного, сердечного человека, что уже есть он в нашей жизни — идеал доброты, а я тревожусь.

— Да, проблемы, проблемы и проблемы, — продолжал Сергей Тимофеевич. — Наша семья, считаю, более или менее благополучна. Мы с тобой вроде не толстокожие. Об Аленке и Ростиславе ничего худого не могу сказать — чуткие, внимательные, ласковые, добрые... Может быть, потому что учились, когда школьные программы еще не приводили в соответствие с требованиями научно-технической революции, когда еще поддерживался определенный уровень эстетического воздействия. А ВОТ Олег... Шутка ли, за весь наш отпуск — одно коротенькое письмецо! Сколько просил его подкрасить оградку на могилах деда Харлампия и бабы Пелагеи! Не удосужился. Да и вообще...

Анастасия Харлампиевна помрачнела — начинающийся разговор о младшем в семье для нее был неприятен. Она ведь и сама видит его черствость, эгоизм. И ей больно. А Сергей будто находит удовольствие в том, что заставляет ее страдать.

— Можно подумать, что это не твой сын, — обидевшись, сказала она. — Фамилия его, между прочим, Пыжов.

— Ну да, — закивал он. — Все хорошее — от Колесовых, все плохое — от Пыжовых. Как же, помню! — взвинчивал себя Сергей Тимофеевич. — Дорогая тещенька иначе, как разбойным, мой род не называла.

Говорил и сам не понимал, зачем воскрешал давно отшумевшее, не имеющее никакого отношения к их нынешней жизни, заботам, тревогам. К чему эта нервотрепка? Вот и Настенька сорвалась:

— Мама знала, что говорила. И не тебе ее судить!

Она не стала ждать его возражений, ушла на кухню. И Сергей Тимофеевич уже знал: теперь будет молчать, тешить свою обиду, жалобить себя, а он будет злобиться, вспоминать, как теща мытарила его в приймах, как настраивала против него Настеньку, как подобострастно принимала ее первого мужа — «телегентного мушшину...» Будет думать о всякой несусветной дури, от которой зайдется сердце и захочется бежать, куда глаза глядят. Но никуда не убежит, потому что это ведь смешно — бежать от самого себя, вовсе глупо — от своей любви, подло и преступно — от детей... В доме надолго поселится гнетущая тишина. И уж потом, когда улягутся страсти, заговорит первым тот, кто более повинен в случившейся размолвке, а другая сторона сразу же пойдет на примирение, самоотверженно беря вину на себя. Тут же согласятся, что «обое рябое». Не только подумают, но и скажут, какими были глупыми... Воцарится мир, снова появится радость, а с нею и желание жить, работать, бороться...

Это настанет потом. Непременно настанет; так начинаются и кончаются их размолвки. Но и зная исход, невозможно справиться с сиюминутными терзаниями болезненно-возбужденной, оскорбившейся и потому негодующей души.

Так и сидели по разным комнатам, в громах и молниях — невидимых, неслышных, но от этого не менее грозных, испепеляющих. Ни дать, ни взять — непримиримые, смертные враги... И это они — любящие друг друга, прожившие вместе жизнь! Какая же злобная, тупая сила таится в них, людях не без основания считающих себя добропорядочными, тонко чувствующими, культурными...

На глаза Сергея Тимофеевича попалась повестка. На сей раз он обрадовался ей, сунул в карман — по крайней мере уточнит, что от него хотят, а заодно хоть на время отвлечется от тягостных мыслей.

Он не зашел к жене. Уходя, отчужденно, не ожидая ответа, проронил:

— Пойду в суд...

Наверно, не надо было являться туда взвинченным. В пути, правда, Сергей Тимофеевич несколько остыл, развеялся, однако не настолько, чтобы снялось нервное напряжение. Сергей Тимофеевич прочел заявление Семена Корякова, взглянул на судейского работника — очень сурового молодого человека — и вдруг расхохотался. Понимал, что смеяться в данной ситуации и в таком учреждении неуместно, неуважительно, наконец, просто неприлично, но не мог остановиться: такие писания обычно помещает «Перец», а тут оказывается... Надо же! «Познакомьтесь с претензиями истца». И это вполне серьезно! С такой многозначительностью! Ну как не лопнуть со смеху?

— Соблаговолите вести себя надлежащим образом, — сделал ему замечание судейский работник.

— Да, да, конечно, — с готовностью согласился Сергей Тимофеевич. — Извините, пожалуйста. Уж очень мне это представилось...

Попав, наконец, к судье, Сергей Тимофеевич невольно настроился скептически: уж больно молодо он выглядел — лет этак на тридцать пять. «И этому мальчишке доверяют судить людей?» — недоуменно подумал.

А судья вдруг спросил:

— Вы, Сергей Тимофеевич, наверное, не помните меня?

— Не имел чести познакомиться, — окинув его быстрым взглядом, проронил Сергей Тимофеевич. — Впервые привлекаюсь...

— И все же мы знакомы, — улыбнулся судья. — Еще с сорок третьего. Мне тогда семь лет было... Вы сахар мне отдали... Три больших куска!

— Сахар? Какой сахар?

— Ну как же! Вы на крыльце верзиловской хаты сидели. Раненый приехали. С палкой тогда ходили. А мы рядом жили. Я тогда подошел к вам...

— Погодите, погодите, — проговорил Сергей Тимофеевич. Он действительно сидел на крыльце под запертой дверью. В памяти всплыла детская фигурка в каком-то несуразном одеянии, покрытая платком. — Но, по-моему, подходила девочка, — сказал он.

— Вот и вспомнили, — обрадовался судья. — Это как раз был я.

И Сергей Тимофеевич теперь уже полностью восстановил в памяти тот давний эпизод, проговорил не без подковырки:

— Значит, мне повезло — свой человек будет судить... Только можно ли поинтересоваться: в чем моя вина? Что-то я туго соображаю.

— Все просто и логично, Сергей Тимофеевич. Наши законы преследуют не только за оскорбление действием, но и за моральные травмы. Вольно или невольно вы оскорбили личность, унизили достоинство человека.

— Да ведь он и есть духовный кулацкий последыш, — упрямо проговорил Сергей Тимофеевич, — И не я его унизил, а он меня позорит своим торбохватством, поскольку в одном со мной звании, мое достоинство топчет, всего рабочего класса!

— Ну, это разговор вообще, — возразил судья. — Нарушит Коряков закон, будем судить Корякова.

— Если по законам, его давно надо было... с конфискацией имущества.

— Для этого существуют соответствующие органы. Заявите.

— Ему же срок дадут, — возразил Сергей Тимофеевич. — Нет, я ему не враг.

— Что же вы предлагаете?

— Припугнуть его здесь. А мы у себя за него возьмемся. Общими