История сионизма - Уолтер Лакер

укреплять классовое сознание, рабочие наконец поймут истинную причину своих несчастий, и в один прекрасный день «громоотвод» просто не сработает[544].

Но сионисты не видели причин для подобного оптимизма. Уроки прошлого были печальны: действительно, Реформация освободила многих, но не евреев. Просвещение даровало свободу духа, но ненависть к евреям не исчезла. Идеалы Французской революции покорили мир, но либералы то и дело давали евреям понять, что их участие в борьбе за политические свободы нежелательно:

«Социализм принесет такие же разочарования, как и Реформация, Просвещение и движение за политическую свободу. Если мы посвятим всю свою жизнь воплощению социалистической теории на практике, то и в новом обществе мы встретим все того же старого знакомца — антисемитизм. И не поможет даже тот факт, что Маркс и Лассаль были евреями… Основатель христианства тоже был евреем, но, насколько мне известно, христианство не считает себя в долгу перед евреями. Я не сомневаюсь, что идеологи социализма всегда останутся верны своему учению и никогда не превратятся в расистов. Однако этим людям действия придется принимать в расчет реальность. И в обозримом будущем мнение масс будет навязывать им антисемитскую политику»[545].

Подобные опасения, по-видимому, были широко распространены в то время. Эренберг, старый делец из книги Шницлера «Путь к свободе», говорит своему молодому знакомому, еврею-социалисту, что тот преуспеет ничуть не больше, чем еврейские либералы и пангерманисты до него:

«Кто создал либеральное движение в Австрии? Евреи… Кто предал и покинул евреев на произвол судьбы? Либералы. Кто создал немецкое национальное движение в Австрии? Евреи. А кто предал их, кто пинал их ногами, как собак? То же самое произойдет с социализмом и коммунизмом. Как только подадут суп, вас выставят из-за стола. Так было всегда и всегда будет»[546].

Однако все эти мрачные прогнозы никак не повлияли на целый ряд поколений молодых евреев Центральной и Западной Европы, которые тысячами вступали в радикальные левые партии. Они не могли противиться мессианскому зову социализма, неизмеримо более привлекательному, чем любая политическая деятельность, доступная в узких рамках еврейской общины. Они не отрицали существования «еврейского вопроса», но были твердо убеждены, что разрешить его можно лишь победой идеалов гуманизма и интернационализма, которые восторжествуют на следующее утро после революции. Эти евреи-социалисты утверждали, что национализм — это всего лишь пережиток прошлого; а поскольку они не чувствовали уз, скрепляющих их с еврейской общиной, то не могли услышать никаких призывов к их национальному самосознанию и гордости. Любая дискуссия, дойдя до подобных призывов, как правило, обрывалась, и сионистам оставалось надеяться лишь на то, что настроенные против них евреи-социалисты рано или поздно поймут по горькому опыту всю неуместность борьбы за свободу других народов и что, заняв высокие посты, они принесут больше вреда, чем пользы.

Нордау постоянно возвращался к теме западного еврея, лишившегося своих корней, и к тем проблемам, с которыми такой еврей сталкивается в европейском обществе. В своем обращении к 1-му сионистскому конгрессу Нордау изобразил мрачную картину духовной нищеты евреев в Западной Европе — более тягостной, чем физические страдания, ибо этот недуг поражал людей гордых и чувствительных. Западному еврею все еще дозволялось голосовать, однако его под более или менее вежливыми предлогами не допускали в клубы и на собрания его соотечественников-христиан. Ему было позволено ходить куда заблагорассудится, но повсюду он натыкался на табличку: «Евреям вход запрещен». Западный еврей отказался от своего специфического еврейского характера, но другие нации так и не приняли его. Он избегал своих товарищей-евреев, потому что антисемиты научили его презирать все еврейское; но такое же презрение вызывал он сам у своих соотечественников другой национальности. Он потерял свой дом в гетто, но страна, где он родился, так и не стала его домом. У него не было почвы под ногами, не было общества, которое бы признало его как «своего». Он не мог быть уверенным в своих товарищах, боялся незнакомцев и с подозрением относился к потаенным чувствам даже своих ближайших друзей. Он растратил свои лучшие силы в борьбе за то, чтобы подавить и уничтожить или, по крайней мере, скрыть свой истинный характер и личность. Он превратился в духовного калеку, в его поведении сквозит фальшь, он смешон и полон злобы, как и все неестественное. Западный еврей — это новый Маррано, которого не поддерживает даже вера. В ярости и ожесточении он отверг иудаизм, но в самой глубине своей души, даже не сознавая этого, он внес в христианство всю свою личную униженность, свою нечестность и все то, что заставляло его жить во лжи[547].

Тема космополита, лишенного корней, странника между двумя мирами, не находящего себе дома ни в одном из этих миров, фигурировала во многих сочинениях и речах сионистов. Это была универсальная проблема, но острее всего ее чувствовали еврейские интеллектуалы. Они были частью интеллектуальной системы государства и одновременно абсолютными чужаками в этой системе. В Германии евреи внесли огромный вклад в культурную жизнь и были уверены, что добились надежного положения в обществе; однако им в конце концов дали понять, что к этому обществу они не принадлежат. Якоб Клацкин изобразил портрет «типичного» еврейского интеллектуала, который с виду кажется полностью ассимилированным, однако на деле никак не может добиться признания от коренного народа той страны, где живет, — и не принимают его именно потому, что по происхождению он — аристократ духа, наделенный специфическими, неповторимыми чертами, от которых невозможно избавиться в процессе ассимиляции. Он наделен высокоразвитым интеллектом, богатым созидательным и разрушительным потенциалом, он энергичен и чересчур активен в своем стремлении к ассимиляции, а в результате все его усилия обречены на провал. Вся сила его интеллекта уходит в иронизирование и насмешки, в бесплодные умствования. Он выступает в роли посредника между различными национальными культурами, но слишком часто при этом оказывается поверхностным и, не проникая в суть вещей, не чувствует глубинных корней национального духа. Он пытается совместить несовместимое, дом его — повсюду и нигде. Его попытка дать новое толкование идее немецкого духа, открыть в нем терпимость, справедливость и даже мессианские качества делает этот дух наполовину еврейским. Такие интеллектуалы чрезвычайно склонны к радикализму, нигилизму и деструктивным действиям. Эти пролетарии ума не могут обрести покой, ибо их умозрительные схемы утратили опору на исторические реалии. Лишенные корней сами, они невольно пытаются изменить мир по своему образу и подобию и свергнуть существующий порядок[548].

Картина выглядела нелестной; в ней в гипертрофированном виде отразились определенные черты, общие для относительно малой группы «литераторов». Большинство же немецко-еврейских интеллигентов