Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

Писал ли ангел ей письма?

– Нет![28]

Каким образом король узнал, что это был ангел (а не демон)?

– По тому, что ему сказали церковные люди, которые там были, и по знаку короны.

Наконец они оставили эту тему и спросили нечто непонятное о каком-то священнике-прелюбодее, о какой-то потерянной чашке и о тому подобных вещах.

– Ничего не знаю обо всём этом и никогда об этом не слыхала.

Опять они вернулись к вопросу о выпавших ей неуспехах. Она ответила, что не имела откровения ни под Парижем, ни под Ла Шарите.

Под самый конец они опять поставили ей на вид, что она атаковала Париж в Богородичный день. Она устало согласилась.

– Нужно соблюдать праздники Божией Матери. И по совести, мне кажется, что следовало бы соблюдать их от начала и до конца.

На следующее утро, 14 марта, допрос начался с обвинения в попытке самоубийства в Боревуаре.

– Нет, но когда я прыгнула, я предала себя в руки Божии и думала бежать и не быть выданной англичанам.

Они настаивали на том, будто она, разбившись, в отчаянии хулила Бога.

– Не помню совершенно, чтобы я когда бы то ни было хулила Бога или Его святых. И никогда не роптала, ни там, ни где бы то ни было. И не каялась в этом на исповеди, потому что не помню, чтобы я в этом согрешила словом или делом.

А если на этот счёт против неё имеются показания? (Предъявлены эти показания не были нигде и никогда.)

– Я в этом не признаю иных свидетелей, кроме Бога и хорошей исповеди.

Опять речь пошла о помощи, которую она продолжала получать от своих видений.

– Святая Екатерина отвечает мне иногда; бывает, что я не могу её понять из-за шума в тюрьме и ругани стражников… Дня не проходит, чтобы они не пришли в замок. И конечно, они не приходят без света… Три вещи я просила у моих Голосов: первая – это моё освобождение; вторая – чтобы Бог помог французам и сохранил города, которые у них в повиновении; а третья – спасение моей души!

Она решительно устала отвечать всё о том же и всё то же самое.

– Если случится, что меня отвезут в Париж (она, очевидно, знала, что Университет продолжал добиваться чести сжечь её собственными средствами. – С. О.), я прошу, чтобы мне дали копию допросов и моих ответов, чтобы я могла дать её парижанам и сказать им: вот как меня допрашивали в Руане, и вот мои ответы. И чтоб меня больше не мучили таким количеством вопросов.

По словам секретарей, она прекрасно помнила всё и действительно не раз отказывалась отвечать на вопросы, на которые уже ответила раньше. Но и у Кошона была хорошая память. Присутствуя лично на этом допросе 14 марта, он спросил, что она имела в виду, когда сказала, что он подвергает себя опасности.

– Я вам сказала и говорю: вы говорите, что вы – мой судья; не знаю, так ли это; но подумайте хорошенько, чтобы не судить плохо, – иначе вы подвергнете себя большой опасности. Я вам это говорю для того, чтобы, если Господь вас накажет, мой долг сказать вам это был выполнен.

На его дальнейшие вопросы она дала ответ, который мне представляется самым потрясающим местом процесса, – по своей трепетной человечности и по своей полной потусторонности:

– Святая Екатерина сказала мне, что я получу помощь; и не знаю, буду ли я освобождена из тюрьмы или, когда меня будут казнить, произойдёт какое-то смятение, которое позволит меня освободить. Думаю, что будет одно из двух. И чаще всего мои Голоса говорят мне, что я буду освобождена через великую победу. И потом мои Голоса говорят мне ещё: Переноси всё доброй волей, не огорчайся твоим мученичеством, ты придёшь под конец в Царствие Небесное. Вот это мои Голоса сказали мне просто и безусловно, то есть без ошибки. И я называю мученичеством страдания и невзгоды, которые терплю в тюрьме. И не знаю, буду ли страдать ещё больше, но полагаюсь в этом на Господа.

(Мне непонятно, как можно согласовать с теорией о том, что Голоса были выражением её собственных желаний, это явное трогательное старание перетолковать то, что ей открывается.)

Тут они переспросили, уверена ли она, что попадёт в рай.

– Твёрдо верю, как мне это сказали мои Голоса, что я буду спасена, – так же твёрдо, как если бы я уже была там.

Ей сказали, что этот ответ (лишённый того смирения, от которого некоторые из них «никогда не поднимали глаз от земли») «имеет большой вес».

– Действительно, я считаю его великим сокровищем.

Думает ли она, что не может совершить смертный грех?

– Ничего об этом не знаю и полагаюсь на Господа.

Они ушли завтракать в сознании, что поймали её на гордыне. Но когда они, подкрепившись, вернулись в тюрьму, она сказала, не дав им открыть рот:

– Относительно уверенности в том, что я буду спасена, – вот как я это понимаю: при условии, что я сдержу обеты, которые я дала Господу, то есть сохраню девственными тело и душу.

Считает ли она, что ей нужно исповедоваться?

– Не знаю, грешила ли я смертельно; но думаю, что если бы я была в смертном грехе, святая Екатерина и святая Маргарита тотчас оставили бы меня. И считаю, что нельзя достаточно очистить свою совесть.

Тогда они стали доказывать ей, что она совершала смертные грехи.

Не хулила ли она Бога в тюрьме?

– Нет!

Не смертный ли грех предать смерти пленного, имеющего право себя выкупить?

– Я этого не делала.

«Делала», – настаивали они и сослались на историю с Франке д’Аррасом.

– Я не препятствовала его казни, раз он этого заслужил и признал себя убийцей, разбойником и изменником.

Дала ли она денег тому, кто взял в плен Франке?

– Я не начальник монетного двора и не казначей королевства Французского, чтоб платить деньги.

Тогда они предъявили ей целый список смертных грехов:

«Она атаковала Париж в праздничный день – взяла себе кобылу епископа Санлисского – прыгнула с башни в Боревуаре – носила мужскую одежду – допустила смерть Франке д’Арраса».

Она ответила по пунктам:

Относительно приступа на Париж: «Я не думаю, что это смертный грех; а если да, то это касается Бога и на исповеди священника».