Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

Относительно кобылы: «Я твёрдо верю, что это не был смертный грех перед Господом».

Боревуар она сама считала своей самой слабой минутой: «После прыжка я исповедалась и просила прощения у Господа и получила прощение от Господа. И считаю, что я поступила не хорошо, но поступила плохо. Я знаю, что я получила прощение, потому что мне это сказала святая Екатерина, после того как я исповедалась. И исповедалась я по совету святой Екатерины».

Очень ли она себя наказывала, когда каялась?

– Большую часть своего наказания я несла на себе страданиями, которые я себе причинила, упав… Был ли это смертный грех, я не знаю, но полагаюсь на Господа.

Наконец о мужской одежде: «Раз я это делаю по повелению Господа и для того, чтобы Ему служить, я не считаю, что делаю плохо. И когда Господу будет угодно повелеть, эта одежда будет тотчас снята!»

* * *

Процесс вступает в решающую фазу. На следующий день, 15 марта, они начинают требовать от неё, чтобы она предоставила Церкви судить о её видениях и покорилась бы её решению. Церкви – это значит им, законно учреждённому инквизиционному трибуналу.

– Пусть церковные люди посмотрят и разберут мои ответы и потом пусть мне скажут, есть ли в них что-нибудь против христианской веры: благодаря моему Советуя сумею сказать, как это на самом деле, и потом скажу, что узнаю об этом через мой Совет. Но если там есть что-нибудь плохое против христианской веры, которую заповедал Господь, я не хочу за это держаться и была бы очень огорчена, что пошла против веры.

Тогда они стали долго и подробно объяснять ей, что она должна не просить совета у торжествующей Церкви, которая на небе, а подчиниться той Церкви, которая установлена Богом на земле, – воинствующей Церкви, представленной законной иерархией (т. е. в данном случае епископом Бовезским и викарием инквизитора, который является делегатом Святого Престола).

– Сейчас я вам ничего другого не отвечу, – сказала она.

Огласив этот вопрос во всём объёме, они на время оставили его. Они перешли к её попыткам бежать, которые с точки зрения инквизиционного права сами по себе являлись преступными. Она ответила откровенно:

– Никогда и нигде не было того, что я была в плену и не хотела бежать.

И, отвечая на их вопросы относительно попытки бегства из Болье, добавила:

– Мне кажется, Богу не было угодно, чтобы я бежала в тот раз, и нужно было, чтобы я увидала английского короля, как мне уже раньше сказали мои Голоса…

Дали ли ей Голоса разрешение бежать?

– Я несколько раз просила разрешения, но ещё не получила его…

И тотчас пояснила:

– Если бы я увидала дверь открытой, я ушла бы; это и было бы мне разрешение от Господа. И твёрдо верю: если бы я увидала дверь открытой и мои стражники и другие англичане не могли бы мне помешать, я сочла бы, что это есть разрешение и что Господь мне поможет. А без разрешения не уйду, – разве только сделаю попытку, чтобы знать, угодно ли это Господу… Есть пословица: помогай себе сам и Бог тебе поможет… К чему я это говорю: если я уйду, то пусть не говорят, что я ушла без разрешения.

Из упоминания, промелькнувшего в их протоколе, видно, что она всё время умоляла их пустить её к обедне. Когда-то, в начале процесса, она по дороге на допрос остановилась у двери пустой часовни – «Здесь Тело Господне?..» – и уговорила Массье разрешить ей на минутку туда зайти. Потом это вошло было в обычай – Массье стал украдкой пускать её на несколько мгновений в эту пустую часовню каждый раз, когда вёл её на допрос. Но и это кончилось давно: Эстиве об этом проведал, устроил скандал у дверей часовни; по словам Массье, ему было сказано, чтоб он не смел пускать в церковь «отлучённую б…… Он добавляет, что это сопровождалось страшными угрозами по его адресу – что, впрочем, может являться уже плодом его стараний через 25 лет выставить самого себя почти что жертвой. Посещения часовни, во всяком случае, прекратились; к тому же её перестали выводить на допросы, которые теперь происходили в самой тюрьме.

На этой тоске по церкви и по литургии они попробовали её сломить. Они заявили, что пустят её к обедне, если она переоденется в женское платье. Что она предпочитает: мужскую одежду или обедню?

– Гарантируйте мне, что я пойду к обедне, если буду в женской одежде; тогда я вам отвечу.

– Гарантирую вам это.

– А что вы скажете, если я поклялась и обещала нашему королю, что не сниму этой одежды? Всё-таки я отвечу вам так: закажите для меня длинное платье, до земли, и дайте мне его, чтоб я пошла к обедне; а потом, вернувшись, я опять надену одежду, которая на мне.

Они потребовали, чтоб она переоделась в женское платье раз и навсегда.

– Я спрошу об этом совета и потом вам отвечу…

«И попросила, ради Бога и Божией Матери, чтоб ей разрешили пойти к обедне».

Они настаивали, чтобы она переоделась в женское платье окончательно.

Вопрос для неё, конечно, принципиальный: она оделась мужчиной, чтобы служить Богу, и, по-жерсоновски «презирая возмущение фарисеев», утверждает, что «её Совет сказал ей: хорошо». Но её сопротивление имеет и другую причину:

– Дайте мне одежду как у городских девушек, то есть длинную houppelande (платье из плотной материи до самой земли. – С. О.), я её надену, и даже женский капюшон, чтобы пойти к обедне.

«Длинное платье до самой земли»… «Длинную houppelande»… «И, вернувшись, опять надену одежду, которая на мне»… Она стыдится назвать всё своими именами, хотя говорит уже достаточно ясно. Но, по словам Маншона, она по меньшей мере один раз сказала Кошону и Уорвику прямо, без обиняков, почему она не могла оставаться с английскими солдатами иначе, как в «крепко завязанных штанах», – сказала также им обоим, что они это знали и без того: напомнила Уорвику, что он сам однажды прибежал на её крики, когда эти солдаты – уже не в первый раз – пытались отнять у неё то, что ей было дороже жизни.

Это в протокол не заносилось, как не заносились и её требования перевести её в церковную тюрьму, под женский надзор.

Опять «она попросила так настойчиво, как только могла» (это записано в их протоколе), чтоб ей оставили ту одежду, какая на ней, и разрешили бы пойти к обедне не переодеваясь.

Они повторили требование: во всём покориться суждению Церкви.

– Все мои слова и все мои дела в руке Божией, и я надеюсь на Него. И уверяю вас, что я ничего не хотела бы сделать или сказать против христианской веры; и если бы на мне было что-нибудь такое, сказанное мною или сделанное, о чём церковные люди могли бы доказать, что это противно христианской вере, установленной Господом, я не держалась бы за это, но отвергла бы это!

Они, однако, не допускают самой этой постановки вопроса: от них вовсе не требуется «доказать» ей то или иное – речь идёт не о диспуте, а о том, что она должна подчиниться голосу Церкви и больше ничего. А голос Церкви – это они, смертельные политические враги её дела, канонически бесспорно представляющие Святейшую Инквизицию, т. е. непосредственно Святой Престол и ту часть французского клира, которая склонилась перед Римом и пользуется полным доверием Святого Отца.