Мораль и разум. Как природа создавала наше универсальное чувство добра и зла - Марк Д. Хаузер

Для определения особенностей моральной способности нам нужно провести два критических теста. Во-первых, мы должны определить, есть ли у животных все те механизмы, которые поддерживают нашу моральную способность. Мы рассмотрим все элементы этих механизмов, с помощью которых она функционирует, и исключим те из них, которые являются общими для людей и для животных. Оставшиеся элементы есть только у людей. Во-вторых, мы рассмотрим эти элементы и выясним, связаны ли они только с областью этики или же являются частью других областей знания. Здесь мы вновь проведем операцию исключения. Мы оставим специфичные для людей элементы моральной способности и исключим те, которые встречаются в других областях знания. Мы должны быть готовы к тому, что в результате окажется, что либо ни один из элементов не является присущим исключительно людям, либо те, что присущи только человеку, используются и в других областях знания. Тем не менее остается вероятность того, что некоторые из элементов имеют отношение только к сфере морали. Возможно также, что все элементы есть только у людей, но ни один из них не связан исключительно с моральной способностью. Во II части уже было показано, что существуют такие характеристики психики, которые участвуют в формировании наших моральных суждений, но не являются исключительно частью морали, в том числе базовые аспекты восприятия действия, теория психического и некоторые эмоции. Характерным для моральной способности оказывается то, как мы используем на практике эти общие элементы для формирования суждений о допустимых, обязательных и запрещенных действиях. Для рассмотрения этих вопросов мы начнем с эволюционной теории и сравнительного метода, созданного Дарвином.

Предисловие к книге «Эгоистичный ген» Ричарда Доукинза начинается такими словами: «Мы — машины для выживания, роботы, слепо запрограммированные на сохранение эгоистичных молекул, известных как гены». Мне, как и многим другим читателям, это высказывание показалось слишком сильным, особенно с учетом следующего за ним утверждения: «Это правда, которая до сих пор меня удивляет». После серии великолепно сформулированных и доказанных утверждений Доукинз завершает книгу фразой, которая должна была успокоить, но вместо этого озадачила меня еще почти на 25 лет: «Мы, единственные на планете, можем восстать против тирании эгоистичных репликаторов». В первом предложении Доукинз, очевидно, использовал «мы» не в узком смысле: «мы — люди». Наоборот, он подразумевал, что «мы» означает: «мы — живые организмы», в широком смысле; метафора Доукинза об эгоистичном гене не связана с конкретным видом, а именно — с людьми. Но последнее предложение, последняя капля чернил указывает на «мы — люди». Почему Доукинз считал, что мы единственные, кто способен преодолеть свою эгоистичную сущность? Почему он не хотел рассмотреть возможность того, что другие организмы могли бы возглавить восстание и сказать своим генам, чтобы те шли куда подальше? И что придавало ему уверенность в том, что мы можем восстать? Что стало бы решительным восстанием против человеческой природы? Какие эмоции и подкрепленные принципами концепции действия человека, в отличие от любого вида животных, могли накопить потенциал для борьбы с контролем со стороны генов и психологическими состояниями, которые они помогают создавать?

До публикации книги «Эгоистичный ген» доминирующим объяснением альтруизма у людей и у животных было следующее: он возник и развился, чтобы принести больше пользы группе. Отбор отдает предпочтение доброжелательности, потому что она полезна для группы[340].

Но быть хорошим требует усилий, и в этом состоит парадокс. Например, некто, подающий сигнал тревоги, потенциально привлекает внимание хищника, увеличивая вероятность собственной смерти, одновременно принося пользу другим, которые могут остаться необнаруженными. Тот, кто делится едой, жертвует личной выгодой, но одновременно приносит пользу другому, который иначе мог бы умереть с голоду. Что противостоит эгоизму? Зачем подавать сигнал тревоги или отказываться от еды, если кто-то еще может сделать за вас эту работу? Согласно теории группового отбора, жертва, приносимая группе на протяжении эволюции, является гораздо более полезной для вида, чем эгоистичное поведение. Но в группе, состоящей из командных игроков, всегда будет эгоист, который заботится в первую очередь о себе.

В книге «Эгоистичный ген» была сделана заявка на новое решение проблемы альтруизма за счет переноса внимания с отдельных людей и групп на гены. Люди подают сигналы тревоги не для того, чтобы защищать группу, а для защиты своих генов. Они стимулируют воспроизведение генов, связанных с сигналами тревоги, либо непосредственно, спасая собственную жизнь, либо косвенно, предупреждая своих кровных родственников. Самки не ставят своей целью регулирование рождаемости и сохранение группы от исчезновения, они стремятся произвести оптимальное количество детенышей, которые выживут и будут воспроизводить себе подобных. В отличие от Золотого правила, которое выходит за рамки биологических отношений между отдельными особями, правило Гамильтона, получившее название в честь своего создателя, покойного биолога-эволюциониста Уильяма Гамильтона, явно нацелено на генетических родственников. Правило Гамильтона гласит: действуй в отношении других соответственно тому, насколько они тебе близки в генетическом отношении[341].

Загадка альтруизма исчезает, если исходить из такой простой формулировки. Я готов понести личные жертвы, если это принесет пользу тем, кто имеет такие же гены, как у меня. В интересах генов мне следует принести себя в жертву, чтобы спасти двух братьев, четырех внуков или восьмерых двоюродных братьев или сестер.

Позиция эгоистичного гена не отвергает возможности того, что отбор может осуществляться и на других уровнях, в том числе на уровне отдельных особей, групп и даже видов. Конечно, возможно, как утверждает биолог-эволюционист Дэвид Слоан Уилсон, что группа кооперативных альтруистов возьмет верх над группой эгоистичных лжецов. Такое представление соответствует ранним интуитивным предположениям Дарвина. Межгрупповые различия создают разнообразие для отбора на уровне групп, и, как утверждают некоторые, ими можно объяснить необычные формы взаимодействия, которые наблюдаются у людей и не отмечаются у животных. Я вернусь к обсуждению этой возможности в конце главы и в эпилоге. А сейчас я сосредоточусь на связи адаптивной структуры и психологических ограничений[342].