Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

костры. Пили кто чай, кто просто кипяток. Захотелось есть. Сумки давно у всех были пусты. Командиры взводов командировали людей в колонию за покупкой пищи. Увы! Поиски были тщетны: в колонии, с вечера набитой людьми, немцы-колонисты давно уже все распродали ранее вошедшим в нее, и возвращались офицеры в свои взводы с ничтожными покупками. Покупали даже муку и зерно. И голодные люди жевали зерно и ели лепешки из муки, испеченные на жестянках или лопатах.

Одновременно с физическим пробуждением пробуждалось и сознание. Этому «помогали» раздававшиеся вокруг колонии ружейные выстрелы. Инстинктивно взоры направлялись в их сторону: там, верстах в 2–3, виднелись конные разъезды, охранявшие колонию и армию в ней. И в сознании у всех ясно вырисовывалась картина положения. Смерть Вождя! Армия окружена беспощадным врагом! Еще вчера, во время отхода от Екатеринодара, это не было так очевидно, как сегодня. Все об этом думали, но не говорили. Когда-то потом некоторые сознались, что у них настроение в этот день было более чем подавленное. Внешне это ни в чем не выражалось, даже в дисциплине. Начальники были на своих местах и сохраняли авторитет среди подчиненных. Но душевная депрессия находила свое отражение в таких, казалось, бессмысленных поступках: кто-то ищет острый нож…

– Ты что? Зарезаться хочешь? – спрашивают его, смеясь.

Уверил, что нет. Оказывается, нож ему понадобился для того, чтобы срезать погоны и другие знаки Добровольческой армии. Его никто не остановил от этого поступка, даже командир взвода. Вот группа офицеров достала из своих сумок какие-то документы и обсуждает какой-то вопрос. Оказывается, это красные документы, где-то, когда-то в походе приобретенные и которые теперь могут пригодиться. Над такими малодушными добродушно посмеивались другие, говоря им, что ни шинель без погон, ни красные документы не спасут. Положение все равно – безвыходное.

Тут, у Гначбау, как никогда раньше, офицеры уже не вели разговоров и споров на темы стратегические и тактические. Никаких предположений, соображений и пр. никто высказать не мог, так как их у них не было, не могло быть. Внешне в это время все будто бы покорились жестокой к ним судьбе. Но это было лишь внешне, но внутренне моральное настроение офицеров было иное: все сознательно или бессознательно ощущали или жили в данный момент чувством не одиночества, а принадлежности к воинской части, к полку, к армии, а следовательно, и представлением о какой-то общей силе, которая что-то сможет предпринять, сделать и с более положительным результатом, чем каждый из них в отдельности; все сознавали или не сознавали, но переживали в себе представление, что покорность судьбе, доведенная до предела, готовит явный конец, но стоит только не покориться ей, то есть действовать сообща, до конца может быть еще и далеко, а может его и вообще не быть. Такое моральное состояние среди чинов Офицерского полка поддерживало его боеспособность. Полк сохранял дисциплину и порядок.

Но что касается положения вообще в армии, говорили о тревожных вещах. Будто бы существует заговор в кавалерийских частях против генерала Деникина и генерала Романовского, которых хотят арестовать и выдать красным и тем, видимо, спасти свои жизни. Это подтверждалось тем, что 4-я рота Офицерского полка стала у штаба армии и выставила часовых. Подтверждение об открыто пораженческих настроениях офицеров нашли и в случайных разговорах с незнакомыми чинами.

Узнали, что в колонии есть клуб, где немки продают пиво и бутерброды. Несколько офицеров с разрешения побежали туда. Там уже не оказалось ни пива, ни бутербродов, а давали лишь голый чай. Разговорились с присутствующими о положении армии и в армии. Два молодых офицера утверждали, что сохраненный в частях порядок – это внешняя сторона; внутренняя же – совершенно иная. Можно ли требовать, говорили они, от таких, как они, «четырехмесячников», то есть пробывших в военных училищах 4 месяца, соблюдения офицерского долга и чести, когда эти понятия и чувства ими не осознаны до конца. А таких, как они, в армии много. Поэтому нельзя осуждать за оставление ее рядов.

Другие два офицера настаивали на безвыходном положении армии и о необходимости спасаться любым способом и приводили даже в пример кавалеристов, якобы бегущих из армии. Им возразил один из офицеров:

– Ну, вы как хотите, а я буду биться. У нас в Виленском училище девиз: «Виленец – один в поле и тот воин».

Громко, с возмущением обрушились на павших духом офицеры-корниловцы, поддержанные марковцами, обвиняя тех в готовящемся с их стороны предательстве.

– Вы еще назовете предателями те тысячи офицеров, которые не пошли в Добровольческую армию? – возразили пораженцы.

– Да! Те, которые имели возможность пойти и не пошли, – предатели!

В 4-ю роту забежал генерал Марков. Все вскочили.

– Садитесь! Ложитесь! Я хочу минутку отдохнуть у вас. – И заговорил, как всегда, бодрым и живым языком, отвечая на вопросы, которые, естественно, были у всех на уме.

По его словам – дела не так уж скверны; выход из положения есть, и мы безусловно выберемся; придется, конечно, сразиться. На Офицерский полк он надеется. Затем стал шутить. Кто-то умудрился задать вопрос о дезертирстве из армии.

– Черт с ними! – на это коротко ответил генерал Марков и ушел в штаб.

Настроение в роте сильно поднялось.

Генерал Боровский только на короткие промежутки времени оставлял свой полк. Он ходил из роты в роту, беседовал с их чинами; говорил, что армия сохранена, крепка и безусловно выйдет из тяжелого положения. Офицеры, конечно, хотели бы знать многие подробности, но не решались задавать вопросы своему командиру: они еще не знали его. Он был для них лицом лишь официальным.

Появление в 3-й роте ее бывшего командира, полковника Кутепова, произвело в ее среде несравненно большее впечатление, чем генерала Боровского. Полковник Кутепов – не начальник, а поэтому с ним можно поговорить откровенней. Он, как всегда, был образцово одет, с блестящими погонами и пуговицами на шинели и бодр неизменно.

– Пришел навестить своих, – сказал он.

Ему стали задавать вопросы. Относительно положения армии он уверил всех, что оно не так уж безнадежно, как это может казаться, что выход из него будет найден. Обусловил он свои заявления одним условием: соблюдением дисциплины и, как было до сего времени, выполнением жертвенно всех распоряжений и приказов. Задали ему и вопрос о состоянии командуемого им Корниловского ударного полка. Ответил: полк понес большие потери и теперь в нем осталось едва 90–100 человек от прежнего его кадра, на который можно вполне положиться. Полковник Кутепов обрадовался, что в его бывшей роте было налицо до 100 человек. Задержался он в роте всего лишь на несколько