Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

Этот глубокий человек, который имел полное право невысоко ставить поверхностных немцев, ощутил нечто совсем неожиданное для себя по отношению к сибирским каторжникам, среди которых он долго жил, к этим тяжелым преступникам, для которых не было возврата к обществу; он почувствовал, что они как бы выточены из лучшего, прочнейшего, драгоценнейшего дерева, которое только росло на русской почве.

Обобщим такой случай преступника. Представим себе людей, которые по какой-нибудь причине не вызывают общественного сочувствия и знают, что они не будут признаны благодетельными и полезными членами, – чувство вандала, которого считают не за равного, а за отверженного, презренного, нечистого… Мысли и поступки таких людей окрашены каким-то подземным светом; в них все становится бледнее, чем в тех, чья жизнь озаряется дневным светом.

Но почти все формы существования, которые мы теперь различаем, дышали когда-то этим могильным воздухом: ученый, артист, гений, свободомыслящий, комедиант, купец, великий изобретатель – все прошли через это. Я обращаю внимание на то, как до сих пор еще, под снисходительнейшим управлением, какое когда-либо существовало на земле (по крайней мере в Европе), всякое отклонение от прямой дороги, всякое долгое, слишком долгое приобщение к низменным сферам, всякая необычная, непрозрачная форма существования подводит близко к тому типу, из которого вырабатывается преступник. Все новаторы в области мысли носят одно время желтый, фатальный значок вандала на лбу; не потому, чтобы другие к ним так относились, а потому, что они сами чувствуют ужасную пропасть, которая их отделяет от всех обыкновенных, всеми уважаемых людей. Почти для каждого гения одной из стадий его развития бывает «существование Катилины» – чувство ненависти, мести и возмущения против всего, что уже есть, чего уже не будет… Катилина – форма предсуществования Цезаря.

41

Красота не есть случайность. – Красота расы или отдельной семьи, прелесть и мягкость ее движений вырабатывается долгим трудом. Красота эта, подобно гению, бывает заключительным произведением скопившейся работы целых поколений. Чтоб достигнуть ее, надо было приносить большие жертвы тонкому вкусу, многое сделать, от многого отказаться ради него; XVII столетие Франция являет достойный изумления пример того и другого, – надо было поставить высший вкус себе за правило в выборе общества, места, одежды и предмета удовлетворения, чувственного влечения, надо было отдавать красоте преимущество перед пользой, привычкой, мнением и удобством. Высшее правило – «не надо распускаться» даже перед самим собой.

Все хорошее большей частью очень дорого достается, и всегда преимущество на стороне человека, уже обладающего им, а не того, кому еще надо его приобретать. Все хорошее есть наследство; то, что не унаследовано, – несовершенно, это только «начинание».

В Афинах, во времена Цицерона, который и высказывает по этому поводу свое удивление, мужчины и юноши далеко превосходили женщин в красоте, – но какую работу и усилия по служению красоте имело за плечами мужское поколение в течение многих столетий? Не надо давать себя вводить в заблуждение методикой: воспитание одних только чувств и мыслей дает нуль (в этом большая ошибка немецкого образования, которое представляет из себя одну иллюзию), надо прежде всего влиять на тело.

Строгого соблюдения выразительных и благородных движений, обязательства жить только среди тех людей, которые не «распускаются», совершенно достаточно, чтобы стать самому благородным и выразительным, – через два, три поколения все это усваивается и становится присущим.

Для отдельных народов, как и для всего человечества, решающее значение имеет исходная точка их культуры: она должна начаться не с «души», ибо «настоящее место» есть тело, движения, диета, физиология – остальное вытекает из этого. Греки остаются поэтому высшим культурным явлением в истории; они знали и делали то, что нужно. Нравственная мораль же, презирающая тело, была до сих пор величайшим несчастьем для человечества.

42

Прогресс, как я его понимаю. – И я, так же как и другие, говорю о «возвращении к природе», хотя это, собственно говоря, не возвращение, а шествие «вверх к возвышенной, свободной, даже устрашающей природе» и естественности, к такой, которая играет, которая может играть великими задачами. В пример можно привести Наполеона; он был образцом «возвращения к природе», так как я его понимаю (напр., в тактике или еще более в стратегии, как это известно военным). Но Руссо – куда, собственно говоря, он хотел вернуться!

Руссо – это первый современный человек, соединивший идеалиста и canaille[175] в одном лице, нуждающийся в нравственности для того, чтобы сохранить собственное достоинство, был болен необузданной суетностью и необузданным самопрезрением. Уродливость, водворявшаяся у порога нашего времени, тоже хочет «возвращения к природе», – но куда же, спрашиваю еще раз, хотел вернуться Руссо? Я ненавижу Руссо еще в революции – она служит всемирно-историческим выражением этого слияния идеалиста и canaille. Кровавый фарс, в который разыгралась эта революция, ее «безнравственность» мало трогают меня, но я ненавижу ее моральность, свойственную и Руссо, ненавижу так называемые истины революции, которыми она еще до сих пор продолжает действовать на умы и склонять на свою сторону все плоское и посредственное. Учение о равенстве! Нет более ядовитого яда! Ибо кажется, что справедливость проповедует это учение, тогда как именно в нем заключается конец справедливости! «Равным – равное, неравным – неравное», – вот это было бы истинным языком справедливости, – и что из этого следует: «Неравное никогда нельзя сделать равным!»

То, что это учение о равенстве влекло за собой столько ужасов и крови, окружило его своего рода ореолом величия и огненным блеском, так что революция, как драматическое зрелище, совратила и самые благородные умы. Во всяком случае это не причина, чтобы еще больше уважать революцию. Я знаю только одного, который к ней относился так, как она того заслуживала: с отвращением. Это был Гёте.

43

Гёте – не германское, а европейское явление, величественная попытка преодолеть восемнадцатое столетие путем возвращения к природе, путем восхождения к естественности времен Возрождения, пример самопреодоления из истории нашего столетия. В нем соединились все его сильнейшие инстинкты: чувствительность, страстная любовь к природе, антиисторический, идеалистический, нереальный и революционный инстинкты (этот последний только одна из форм нереального). Он взял себе в помощь историю, естественные науки и древних (включая в них и Спинозу – прежде же всего его практическую деятельность); он ограничил себя определенными рамками, он не отстранялся от жизни, а углублялся в нее, он не падал духом и сколько мог брал на себя, в себя и сверх себя…

Он добивался цельности; он боролся против распадения разума, чувственности, чувства и воли (проповедуемого Кантом, гётевским антиподом, в отвратительной схоластике), он воспитывал себя к цельности, он творил себя… Гёте был убежденным реалистом среди нереально настроенного века; он подтверждал только