Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

В день премьеры автор и актриса были самыми лучшими друзьями. Записная книжка Виктора Гюго, 20 февраля 1872 года: «Зал переполнен. Я увидел и поздравил Сару Бернар. Besé de boca»[228]. 28 марта 1872 года: «Я отправился в „Одеон“. Видел Сару Бернар в ее артистической уборной, она одевалась…» На ужине в ресторане Бребана в честь сотого спектакля Гюго был окружен прелестными дамами. Сара Бернар сказала ему: «Ну наконец поцелуйте же нас, – нас, женщин! Начните с меня…» Когда он расцеловал всех красавиц, она добавила: «И кончите мною». 2 ноября 1875 года, делая запись о ее визите к нему, Гюго заметил: «No será el chico hecho… Ребенка не получится». Неужели Сара Бернар, которая состояла в любовной связи с принцем де Линь и уже имела от него маленького сына, выражала такое же желание, как Мари Мерсье? Неужели ее так воспламенили стихи Гюго? «Что касается поездки в Англию, то я ее отложила, – писала она своему врачу, доктору Ламберу, в том же 1875 году. – Истинная причина состоит в том, что я боюсь, что у меня могут быть неприятности из-за Виктора Гюго. Я нездорова, очень нервничаю… возмущена глупым эгоизмом людей! Завтра испробую последнее средство. Сара».

Именно Сара Бернар в 1872 году пришла сообщить «своему любимому Чудовищу» о смерти директора «Одеона» Шарля де Шили. На похоронах Гюго увидел восьмидесятилетнего барона Тейлора, который во времена Сенакля и знакомства с Виньи был одним из его первых друзей и с которым он не встречался в течение двадцати пяти лет. «За это время он успел стать сенатором, а я изгнанником».

Среди бесчисленного множества поклонниц, актрис, писательниц, светских дам, которые предлагали ему тогда свою нежную дружбу, чьи фотографии заполняли его интимные записные книжки (заботливо наклеенные на обороте некоторых страниц и часто украшенные засушенными цветами), над всеми царила Жюдит Готье, удивительно красивая брюнетка: «Чуть розоватый цвет лица, большие глаза с длинными ресницами, придававшие этому задумчивому и как будто дремотному существу неизъяснимую, таинственную прелесть женщины-сфинкса», – писал о ней Эдмон Гонкур. Гюго познакомился с Жюдит Готье и стал ухаживать за нею во время пребывания в Брюсселе, куда она приехала со своим мужем, Катюлем Мендесом. В 1872 году она часто встречалась с Гюго и беседовала с ним о своем отце. «Добрый Тео» страдал тогда от сильных сердечных приступов, но, как никогда, должен был усиленно работать, чтобы обеспечить свою жизнь. Гюго дружески предложил взять его с собой на Гернси, но, так как переезд был бы опасен для больного, он добился для Готье пенсии. Двенадцатого июля он написал Жюдит сонет Ave, Dea, moriturus te salutat[229]:

Ему исполнилось семьдесят лет, ей двадцать два года, но она принадлежала ему toda[231]. Она выразила свое согласие, остроумно и изящно обыграв стих из «Рюи Блаза»:

Упоительная победа; он пожелал, чтобы Жюдит приехала в «Отвиль-Хауз». Ему хотелось укрыться там ото всех. Успех «Рюи Блаза» внушил директорам театров желание возобновить и другие драмы Виктора Гюго. «Но репетиции одной пьесы мешают мне, – жаловался он, – написать другую пьесу, а так как мне остается четыре-пять лет для творчества, я хочу создать последние задуманные мною вещи… Право, надо мне удалиться». Человек, одержимый жадным любопытством, вечный обольститель, поглощенный политикой и осаждаемый прелестными слушательницами, он стремился работать в одиночестве и много читать. Его медовый месяц с Парижем, пережитый в 1870 году, кончился; в 1872 году мед превратился в патоку, как сказал бы Байрон. Великолепный сборник «Грозный год» был принят без восторга. Газеты ставили ему в вину то, что он заступался за Луизу Мишель, за Анри Рошфора, за всех потерпевших поражение коммунаров, и то, что он сочувствовал социализму. «Спускаясь по лестнице в доме на улице Ларошфуко, – пишет Гонкур, – я все еще оставался во власти обаяния этого великого человека и все же в глубине души был несколько иронически настроен по отношению к тому пустому и звонкому мистическому жаргону, на котором высокопарно изъясняются такие люди, как Мишле и Гюго, желая выглядеть в глазах окружающих пророками, имеющими дело с богами…» Все слилось воедино, чтобы отъезд стал для него желанным; пустив в ход все обеты ревнивой женщины и верной любовницы, Жюльетта звала его на «наш славный и прекрасный Гернси». Гюго откликнулся на этот призыв стихами:

Не найдя себе места среди фанатиков обоих лагерей, он снова жаждал теперь удалиться в почетное и искупительное изгнание. Чувствуя себя счастливым, он 7 августа 1872 года отправился на Гернси и, остановившись по пути на Джерси, прибыл наконец на свою «скалу».

«Отвиль-Хауз». Как радостно было вновь увидеть стеклянный бельведер, залитый светом, и бушующие волны моря. Жюльетта расцвела: «Все тут – огонь и пламя, солнце и любовь, как на земле так и в небесах, в моем сердце и в душе, я тебя обожаю…» Снова каждое утро она следит за сигналом, снова восхищается «фантастической красотой» дома, украшенного ее господином, снова всматривается, как ее любимый на утреннем холодке обливается ледяной водой… вновь она счастлива видеть, что у ее «дорогого» работа движется вперед гигантскими шагами. В течение нескольких месяцев он написал ряд набросков для «Свободного театра», несколько стихотворений для новой серии «Легенды веков» и один из лучших своих романов – «Девяносто третий год».