Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Бедняжка Жюльетта все еще защищала свою долгую любовь, но адский хоровод продолжался. Жюльетта – Виктору Гюго, 13 января 1874 года: «Я провожала вас взглядом до поворота улицы, как делала это прежде. Но вы-то, вы ни разу не обернулись, не подали мне ласкового знака, как в прежние времена. Что это доказывает??? Пусть уж лучше не будет ответа на три моих вопросительных знака, похожих на бумажных петушков. Независимо от меня и от наших отношений я полагаю, что тебе следовало бы мало-помалу избавиться от охотниц за мужчинами и их кошельками, от этих потаскушек, которые бродят вокруг тебя, как ненасытные сучки…» В качестве эпиграфа к одному из своих писем она взяла слова Вольтера: «Кто сердцем пылок не по возрасту – все беды старости познает».

Однако ж ее возлюбленный ежедневно садился в омнибус «Батиньоль – Ботанический сад», желая, как он говорил, «насладиться одиночеством среди толпы», а на самом деле для того, чтобы навестить Бланш. Но Жюльетта в то время ревновала его к Жюдит Готье. Гюго, обещавший теперь если не хранить верность, то, по крайней мере, быть откровенным, показал ей стихи, посвященные «Госпоже Ж…», белоснежной красавице: «Nivea non frigida»[237]. Жестокая честность. И все-таки Жюльетта предпочитала иметь соперницей прославленную красавицу, дочь поэта и жену поэта, а не какую-то безвестную Бланш. Она сказала Виктору Гюго, что не хочет связывать его свободу и не будет «противиться соединению» поэта «с его прекрасной вдохновительницей». Он клялся, что тут его влечение останется чисто платоническим. Оно уже давно не было безгрешным, да, впрочем, Жюльетта отвечала Гюго, что вожделение – это уже свершившаяся в душе неверность. В утешение Жюльетте он послал ей стихи – такие же прекрасные, как те, которые он преподнес Жюдит; свой дар Жюльетте он назвал «Бессмертной».

Жюльетта была «поражена, взволнована до глубины души и все же почувствовала боль, словно какое-то острие насквозь пронизало мне сердце», – добавила она. Да если б похождения ее престарелого возлюбленного давали ему счастье! Но ведь этого не было. Жюльетта – Виктору: «Ты любишь романчики, какие бы они ни были, даже случайные. А ведь потом приходит отвращение, неприятности в твоей жизни и терзания моего сердца… Сколько ты ни бросай и свое и мое счастье в эту бочку Данаид, никогда тебе не наполнить ее достаточно, чтобы найти хоть каплю такого наслаждения, которым ты жаждешь упиться. Ты несчастлив, мой бедненький, чересчур любимый мой, и я не более счастлива, чем ты. Ты страдаешь от жгучей язвы влечения к женщинам, и она все разрастается, потому что у тебя не хватает мужества прижечь ее раз и навсегда. А я страдаю оттого, что слишком тебя люблю. Оба мы с тобою страдаем неисцелимым недугом. Увы!..» И действительно, и у него и у нее это было болезнью чувства и воли.

Но эротический бред не затрагивал утренних часов, посвященных работе. С самого рассвета соседи видели Гюго в его «берлоге», где он работал, стоя за конторкой, в красной куртке и в серой крылатке. Вечером в окружении друзей он был, как говорит Флобер, «обворожительным». Эдмон Гонкур, обедавший на улице Клиши 27 декабря 1875 года, вспоминает, что Гюго был в сюртуке с бархатным воротником, при свободно повязанном галстуке из белого фуляра; он рассказывает, как поэт опустился на диван и стал говорить о роли примирителя, которую он впредь хочет играть. Обед походил на угощение, которое «деревенский священник устраивает своему епископу». За столом были супруги Банвиль, Сен-Виктор, Даллоз, Жюльетта Друэ, Алиса Гюго, «прелестная, улыбающаяся, в черном кружевном платье с пышными складками… ее бесенок-дочка и кроткий сынишка с бархатными глазами». Под низким потолком столовой газовая лампа обдает «таким жаром, что плавятся мозги» у приглашенных гостей. Алиса, тяготясь духотой, выражает недовольство, но Гюго преспокойно продолжает пить шампанское и беседовать, обаятельный, красноречивый и равнодушный к ощущениям других. После обеда он читал гостям свои стихи.

В 1875 году Алиса повезла своих детей в Италию. Дед аккуратно писал путешественникам.