Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Белосток? – переспросил его Мухин. – Где это такое? Впервые слышу.

Сидевший рядом Старовольский пояснил:

– В Белоруссии, самой западной. Раньше было в Польше.

– А «Россия» есть? – подумал я вслух.

Старовольский ответил малопонятной фразой:

– «Красная Россия» звучит не очень ритмично. Так что «России» на Черном море не наблюдается.

Его суждение не показалось мне логичным. Почему Россия обязательно должна быть «красной»? Можно сказать «советская». Как раз трехстопное что-то выходит, я не помнил, как называется. Мухин тихонько пробормотал:

– Нет, да и хрен с ней. Зато не накроется.

Сомнительное утешение, подумалось мне.

– «Россия» была, – раздался глуховатый голос незнакомого моряка. – Линкор «Свободная Россия». До революции назывался «Императрица Екатерина Великая». Сами потопили в восемнадцатом году, в Новороссийске, чтобы не отдавать немчуре и гетману. Те требовали прибытия эскадры в Севастополь. А наши не пошли.

Мы помолчали. Уже позабылось, а ведь немцы двадцать с лишним лет назад действительно стояли в Севастополе. Будто бы призванные на помощь будто бы украинским правительством. Недолго, но стояли. И теперь вот рвутся снова.

Старовольский заметил, снова не очень логично, можно сказать, непонятно к чему:

– С другой стороны, мы все тут Россия.

И замолчал.

По фронту, несмотря на густеющий мрак, переговаривались пулеметы. Не прекращалась пальба на северо-западе. Там продолжала сражаться береговая батарея номер тридцать и девяносто пятая дивизия, которую иначе называли Молдавской.

– Кстати, у меня есть газета, – сказал нам всё тот же моряк. Я подумал – быть может, новый политрук? Его загораживали Зильбер и Шевченко, знаков различия было не разглядеть.

– Что пишут? – вяло полюбопытствовал кто-то.

– Тяжелые бои под Севастополем. Встреча Молотова с Рузвельтом.

– Укрепляем союз? Господи боже мой… Когда же это кончится.

– А телеграмму товарища Сталина читали? – спросил моряк, явно желая нас хоть чем-то приободрить..

– Нет, – ответил ему Старовольский. – И кому телеграмма?

– Как кому? Нам, доблестным защитникам… У меня переписано. Прочесть?

– Валяй.

– Вот, слушайте. «Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя – красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням».

Молдован устало проговорил:

– Как немецкие – так захватчики, как румынские – так прихвостни.

– Тут вопрос – что хуже, – так же устало ответил Старовольский. Моряк, не знавший Молдована, не понял что к чему и продолжил чтение.

– «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной».

Моряк читал обычным русским языком, но мне казалось – я отчетливо слышу знакомый по радио кавказский акцент, ту особую, неторопливую, мудрую интонацию, когда подчеркивается каждое слово, потому что лишних слов у великого вождя и любимого учителя не имеется и быть, конечно же, не может. И совершенно напрасно младший лейтенант Старовольский строил постную физиономию. Вроде бы надежный и кристально честный человек.

Я снова вспомнил о Марине. Рука потянулась к груди, словно бы желая проверить, на месте ли Маринкина книжка. И нащупала что-то, спрятанное не во внешний, а во внутренний карман (собственноручно пришитый мною в запасном, мне всегда не хватало карманов). Расстегнув воротник, я извлек находку на божий свет – хотя свет был совсем не божий, а исходил от плясавшего по горизонту зарева и медленно спускавшихся на парашютах немецких осветительных ракет.

Это была газета. Точнее фрагмент. Из «Правды», со статьею Ильи Эренбурга.

– Что у тебя, Алексей? – спросил меня Старовольский.

Я показал. Ему, Шевченко, Зильберу, другим.

– Оправдание ненависти, – прочитал незнакомый моряк.

Мишка, вспомнив, качнул головой.

– Надолго мы ее отложили, однако… Почитаем?

– А надо? – спросил его я. Во мне ненависти было предостаточно, и взгляд на Маринкину карточку действовал сильнее, чем сто двадцать пять Эренбургов.

– Читай, читай, – сказал моряк. – Вот фонарик, коль надо, бери. Чего просто так сидеть?

Я разгладил измятый листок и начал. Стараясь ни о чем постороннем не думать. Постороннем… Снова хотелось выть. Господи…

– «Вначале многие из нас думали, что эта война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на великих идеалах человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные отвратительные существа, что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб».

Статья была длинной и страстной. Я старался, чтобы голос не дрожал, но удавалось не всегда. Начинались запинки, паузы, иногда довольно длинные. Мне было стыдно. Маринка лежала в воронке, в двух километрах отсюда, с подогнутыми коленками, в стертых до дыр сапогах – а я читал забытую газету.

– «Немецкие фашисты – это образованные дикари и людоеды».

Странно, но я был почти уверен, что ни веселый, который говорил по-французски, ни тот, усталый, что сидел у стены, вовсе не были дикарями и людоедами. И им совсем не была нужна война, точно так же, как не была нужна она мне, – но они пришли сюда, под Севастополь, и Маринка лежала в воронке, потому что они были здесь. И мне было безразлично, дикари они или нет. По своей ли пришли они воле или были пригнаны бесноватым австрийцем. Об этом будем думать после, когда закончится война. Если останемся живы.

– «Убив тысячи детей в Киеве, один гитлеровец написал: «Мы истребляем маленьких представителей страшного племени».

Представители страшного племени… Что он имел в виду? Кого? Почему? Зачем?

«Немецкие «добряки», те, что у себя дома сюсюкают, катают на спине детишек и кормят немецких кошек паечной колбасой, убивают русских детей с такой же педантичностью, как и злые. Они убивают, потому что уверовали, что на земле достойны жить только люди немецкой крови».

Уверовали. И даже если не все, то какая мне, к черту, разница? Те, что не верят, трудятся ради верующих. Объективно. Так же как и те, которых мы не довели до штаба. Но все равно это было убийство… Гадкое и мерзкое, и Старовольский совершенно прав. Но Старовольский не знает, что Маринка лежит в воронке.

– «Каждый немецкий солдат материально заинтересован в разбойном походе. Я написал бы для гитлеровских солдат очень короткую листовку, всего три слова: «Сала не будет». Это то, что их действительно интересует».