Ураган. Книга 1. Потерянный рай - Джеймс Клавелл

– Люди из ООП смотрят на всех свысока, слишком важничают, – мрачно заметил высокий студент. – Вежливого слова от них не услышишь, и они совсем не признают мирового значения Ирана и ничего не знают о нашей древней истории.

– Правильно! Они тупые селяне, а сами паразитами присосались ко всем странам Ближнего Востока и Персидского залива, захапав себе все лучшие рабочие места.

– Верно, – согласился другой, – они хуже евреев…

Ракоци расхохотался про себя. Ему очень нравилась его работа, нравилось работать со студентами университетов – всегда благодатная почва, – нравилось быть учителем. Так ведь я учитель и есть, удовлетворенно думал он, профессор терроризма, власти и захвата власти. Хотя, наверное, я больше землепашец, крестьянин: бросаю семена в почву, поливаю, пестую, оберегаю их, потом собираю урожай, трудясь с утра до ночи круглый год, как и пристало крестьянину. Некоторые годы выдаются урожайными, другие – худыми, но каждый год я чуть-чуть прибавляю, становлюсь опытнее, мудрее, глубже узнаю землю, набираюсь еще больше терпения – весна-лето-осень-зима – хозяйство всегда одно и то же, Иран, всегда одна и та же цель: в лучшем случае сделать Иран частью России, в худшем – российским сателлитом для защиты моей священной родины. Став ногой на Ормузском проливе…

Да, думал он, наполняясь изнутри неземным, всепоглощающим, религиозным светом, если бы я смог подарить Иран матушке-России, моя жизнь не была бы прожита напрасно.

Запад заслуживает поражения, особенно американцы. Они такие идиоты, настолько эгоцентричны, но самое главное их качество – тупость. Не укладывается в голове, как этот Картер может не понимать значения Ормузского пролива вообще и Ирана в частности и какой катастрофой обернется для Запада их потеря. Ах, каким ценным союзником для нас оказался Картер. Если бы я верил в Бога, то вознес бы молитву: Бог велик, Бог велик, защити нашего главного союзника, президента Гороха, дай ему переизбраться на второй срок! Если он будет президентом еще четыре года, мы положим Америку в карман и станем править миром! Бог велик, Бог…

Внезапно он похолодел. Он так долго притворялся мусульманином, что это прикрытие иногда брало верх над его внутренним «я», и тогда он начинал задавать вопросы и сомневаться.

Все тот же ли я Игорь Мзитрюк, капитан КГБ, женатый на моей обожаемой Делоре, моей такой прекрасной армянке, которая живет в Тбилиси и ждет, когда я вернусь домой? Дома ли она сейчас, эта женщина, которая тайно, очень тайно верит в Бога – Бога христиан, который ничем не отличается от Бога мусульман и евреев?

Бог. Бог, имеющий тысячу имен. А есть ли Бог?

Бога нет, сказал он себе, словно повторяя затверженный урок, и убрал эту мысль в ее ячейку, сосредоточившись на бунте, который должен был сейчас вспыхнуть.

Напряжение вокруг него уверенно нарастало, над огромной толпой студентов тут и там взвивались обозленные выкрики:

– Мы проливали кровь не для того, чтобы муллы захапали себе всю власть! Объединяйтесь, братья и сестры! Объединяйтесь под знаменами Туде…

– Долой Туде! Объединяйтесь во имя священного исламо-марксистского дела, мы, моджахеды, проливали свою кровь, и мы – мученики имама Али, первого среди мучеников, и Ленина…

– Долой мулл, долой Хомейни, архипредателя Ирана!..

Громкие крики приветствовали последний лозунг, к ним присоединились другие, потом постепенно на первый план вновь вышел голос, кричавший:

– Объединяйтесь, братья и сестры, объединяйтесь вокруг истинных вождей революции, Туде, объединяйтесь для защи…

Ракоци критическим взглядом окинул это скопление людей. Оно все еще было разрозненным, бесформенным, еще не превратилось в толпу, которую можно было бы направлять и использовать как оружие. Несколько случайных участников, очевидных исламистов, наблюдали за происходящим с разной степенью отвращения или гнева. Студенты более умеренных взглядов, послушав, отходили, качая головой, и оставляли сцену тому подавляющему большинству своих сверстников, которое состояло из студентов, глубоко преданных делу и настроенных против Хомейни.

Вокруг них возвышались кирпичные здания университета, построенного шахом Резой в 1930-х годах. Пять лет назад Ракоци проучился здесь несколько семестров под видом азербайджанского студента, хотя в Туде его знали как Дмитрия Язернова, который был прислан – согласно сложившейся легенде – для создания студенческих ячеек. С момента своего существования университет был источником инакомыслия, антишахских настроений, хотя шах Мохаммед поддерживал образование более щедро, чем любой другой монарх в персидской истории. Тегеранские студенты стояли в авангарде восстания задолго до того, как Хомейни стал его объединяющим стержнем.

Без Хомейни мы бы никогда не одержали победы, подумал он. Хомейни стал тем пламенем, вокруг которого мы все смогли собраться и объединиться, чтобы сбросить шаха с трона и вышвырнуть американцев. Он вовсе не выживший из ума старик и узколобый фанатик, как многие говорят, на самом деле он безжалостный лидер с опасно четким планом, опасно большим обаянием и опасно огромным влиянием среди шиитов, поэтому теперь пришло ему время воссоединиться с его Богом, которого никогда не было.

Ракоци вдруг рассмеялся.

– Что это ты? – спросил Фармад.

– Я просто подумал, что скажут Хомейни и все муллы, когда обнаружат, что Бога нет и никогда не было, что нет ни рая, ни ада, ни девственных гурий, что все это – миф.

Другие рассмеялись вместе с ним. Не засмеялся только один человек. Ибрагим Кияби. В нем не осталось места смеху, в нем жило одно лишь желание мстить. Вернувшись к себе вчера днем, он застал весь дом в смятении, мать лежала в слезах, братья и сестры ходили с лицами, полными боли и горя. Только что пришло известие, что его отец-инженер был убит «стражами ислама» перед зданием управления «Иран ойл» в Ахвазе, где он работал, и что тело его оставили кормить стервятников.

– За что?! – возопил он.

– За… за преступления против ислама, – сказал сквозь слезы его дядя, Девар Кияби, принесший горестную весть. – Это то, что они нам сказали, его убийцы. Они были из Абадана, фанатики, большей частью неграмотные, и они сказали, что он был американским наймитом, что год за годом он сотрудничал с врагами ислама, разрешая и помогая им красть нашу нефть, что…

– Ложь, все ложь! – закричал на него Ибрагим. – Отец был против шаха, он был патриотом – правоверным! Кто были эти собаки? Кто? Я сожгу их вместе с их отцами. Как их имена?

– Это была воля Аллаха, Ибрагим, что они сделали это. Иншаллах! О мой бедный брат! Божья воля…

– Нет никакого Бога!

Все пораженно уставились на него. Впервые Ибрагим облек в слова мысль, которая росла в нем долгие годы, подпитываемая друзьями-студентами, возвращавшимися из-за границы, друзьями в университете, некоторыми учителями, которые никогда не говорили об этом вслух, лишь поощряли его ставить под сомнение всё и вся.

– Иншаллах – это для дураков, – сказал он тогда, – проклятое суеверие, за которое прячутся идиоты.