Месть палача - Виктор Вальд

«Человек без надежды – мертвец. Такой, мне неинтересен. С таким скучно. Такой человек не годится ни для моих опытов, ни для пыток, ни для казни», – так говорил философ и палач мэтр Гальчини.

Это первое, о чем вспомнил Гудо, когда за ним закрылась массивная дубовая дверь. Даже это не казалось «господину в синих одеждах» преградой к попытке освобождения. Даже не толстенные цепи на руках и ногах. Преградой стала непроницаемая темень, то состояние крайней обреченности, первые мгновения которого могут поведать те, кто ослеп мгновенно.

«Гудо? Ты ли это Гудо?» – многократно повторил себе бывший узник подземелья Правды, который в этом жестоком мире был готов ко всяким испытанием.

«Это всего лишь темница. Это всего лишь темень. Непроглядная и жуткая. Разве не было с тобою этого раньше. Разве была темень Марпеса приветливее? Что же с тобой Гудо?»

Он стал слабеть. Он почувствовал, как дряхлеют руки и ноги. Как медленнее стало биться сердце. Как не стало сил даже завыть, и даже заскрежетать зубами.

Но самое ужасное было впереди. И это знал Гудо, и к этому готовился. Но, когда все же явился он, «господин в синих одеждах» содрогнулся.

«Вот я и нашел тебя, мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю – ты велик, как страх в глазах многих, ты знаменит, как античный герой, и даже любим кое-кем. К тебе нужно было бы обратиться по-другому. Но для меня ты – мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю, ты ждал и боялся моего возвращения. Но я же говорил, что всегда буду с тобой. Как личность ты создан мной. Никто так не терзал и ни кто так… не любил тебя как… я! Я знаю, ты не желаешь говорить даже с моей тенью. Но я знаю, что закапывая мое холодное тело в гнилом месте у башни подземелья Правды, ты не удержался и обронил слезу. О чем была та слеза?»

«Я не хочу тебе отвечать. Мои уста крепко сжаты, на душе свинцовая печать, а на сердце самая надежная в мире броня. И если ты слышишь меня, то это неуправляемость мозга. Та неуправляемость, которую ты так долго и тщетно изучал, замучив до смерти сотни людей. Не нужно называть меня «мой дорогой мальчик». Так ты не говорил мне никогда при жизни…»

«Смерть на многое дает право. В том числе и на бескорыстную искренность… Ты же заметил…»

«Да. Однажды я заметил, как в глазах мучителя и учителя мэтра Гальчини на мгновенье вспыхнул огонек тепла и нежности… Как к любимому сыну… Это было тогда, когда я… Я не желаю вспоминать, что я сделал с тем несчастным. Я видел твой взгляд и подумал, что ты горд за мое страшное и безукоризненное умение палача. Все равно, как отец за сына, превзошедшего его в ремесле. Та теплота в твоих глазах меня хлестнула в сотни раз больнее, чем твой кнут по моему телу. Но я вспомнил… Когда предавал твое многогрешное тело земле об этом мгновенье. Я и сам не заметил собственной слезы. Прости меня, Господи, за эту слезу, как и за все содеянное мной…»

«Не спеши каяться за содеянное. Ты же сам знаешь, что вылечил и помог много бо́льшему числу людей, чем тем несчастным, кого убил и навредил. Это во много сотен раз более. И это тоже от меня. И от учения и от понимания».

«В этом месте нет ничего. Даже того единственного, на что был щедр даже такой бездушный человек как ты».

«Ты об огоньке надежды? Зачем он тебе. У тебя есть я. Я всегда буду с тобой, мой дорогой мальчик…»

«Каждый раз, когда ты являешься моему мозгу, я боюсь, что схожу с ума. Настолько ты вещественен, что, кажется, я могу прикоснуться к тебе и ощутить тело. Неужели мне приятно вспоминать самое жуткое, что было в моей жизни? Ведь получается я сам зову твой дух».

«Жизнь человека – въющаяся веревочка, но гнилую часть ее нельзя вырезать, а эти концы связать. Поэтому приходится быть чрезвычайно осторожным и внимательным к неудачным и печальным отрезкам жизни-веревочки. Поэтому человек часто оглядывается на прошлое. Даже не желая этого… Но мне пора. У тебя гость».

«Гость? Да, я слышу. Но…»

«Я не прощаюсь, мальчик мой дорогой…»

Гудо так и не смог сообразить, сколько прошло времени от того мгновения, как его приковали к стене, до этого скрипучего открывания двери.

Дверь открылась, и яркий факел заставил закрыть глаза.

– Ты узнаешь меня?

Этот голос был знаком Гудо. Он с трудом заставил себя приподнять веки. Затем он еще долго присматривался к лицу вошедшего:

– Сильверо Пальмери.

– У тебя исключительная память, Гудо. Хотя… Наверное, ты часто вспоминал сына несчастного старика Энрико Пальмери, умерщвленного по приказу дожа Андреа Дандоло на проклятом острове Лазоррето.

– Ты прав. Я вспоминал тебя. Вспоминал в лагере наемников Франческо Гаттилузио, под Римом, когда выяснял причины смерти дожа Андреа Дандоло. Особенно вспоминаю сейчас, в этой темнице. Ты самая вероятная причина смерти крепкого телом дожа. Ах, если бы не ты…

– Ты необычайно проницателен, мой друг. Я буду так тебя называть. Именно ты указал мне на убийцу моего отца.

– И тем осложнил все для себя. Но тогда я просто желал, чтобы ты помог мне во имя всего того доброго, что сделал я для твоего отца на острове Лазоррето. Я просил тебя помочь освободить мою Аделу. Тебе, одному из важнейших и богатейших людей Венеции, это было под силу. И ты обещал. Но…

– Гнев затмил мой разум. Едва я покинул шатер сына османского бея Халила, там, на берегу, возле города Галлиполя, какой-то бес вселился в меня. Я уже не мог не о чем другом думать, как только уничтожить виновника смерти моего отца.

– И ты убил дожа Андреа Дандоло. Я сразу же подумал об этом, едва услышав о его смерти.

– Дож вышел в большой морской поход. Я снарядил четыре галеры за собственные деньги и стал его правой рукой в этом походе. Во время бури я угостил его отравленным вином. Теряя сознание, он упал и разбил голову о мачту. Всем показалось это естественной смертью. Буря, дождь, качающаяся скользкая палуба…

– Эта естественная смерть лишила меня возможности договориться с ним. Говорили, что Андреа Дандола самый умный из живущих на земле. Мы бы смогли договориться. Договориться с нынешним дожем мне, по-видимому, не суждено.

– Это так.

Сильверо Пальмери надолго умолк. Затем он тихо застонал и промолвил:

– Я даже не знаю, как тебе помочь? Даже я, тот, кто приставлен охранять тебя, как главный распорядитель Дворца дожей и командующий наемной гвардией. Из этой темницы нет выхода. Охрана следит за каждым. А за каждым охранником следят стражники «сббиро». А за теми есть также следящие. О каждом шаге каждого тут же сообщают Совету десяти.

– Сможешь ли ты помочь моей женщине? Помнишь о моей Аделе, и об обещании помочь ей? Ты знаешь, что-нибудь о ней?

– Я знаю о ней. Как и то, что она самое слабое и уязвимое твое место. Любимая женщина – всегда самое слабое место любящего мужчины.

Но Гудо уже, кажется, не слышал своего тюремщика.

– Андреа Дандоло… Я бы смог с ним договориться. Почему же Господу так угодно, чтобы этот Марино Фальеро был глух ко мне и к моему простому жизненному желанию. Ведь у него также есть женщина. И судя о том, как он говорил о ней: «Это моя-то юная, прекрасная и умнейшая жена!», он любит ее. Такой человек должен был меня понять. Почему же так, а не иначе? Неужели Господь не дал ему крупицу сострадания и жалости?.. Проклятие палача… Проклятие палача…