Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

усиливается и обостряется. В “удушливости” земных наслаждений поэт раскрывает, говоря словами Вл. Соловьева, “темный корень мирового бытия”, “незримо во всем размытое, таинственное Зло”, торжество Смерти. “Весеннее успокоение” (“О, не кладите меня в землю сырую – скройте, заройте меня в траву густую”) не удовлетворяет его, и он не желает примириться с участью весенней льдины, исчезающей в “бездне роковой”.

Подобно Паскалю, Тютчев обнаруживает, что в пределах самодостаточного натурализма, пантеистического мировоззрения, одухотворения природы невозможно преображение “темного корня” бытия и обретения не теряемого со смертью высшего смысла жизни. Более того, природу ожидает “последний катаклизм”, “состав частей разрушится земных” и на покрывших все зримое водах отобразится Божий лик. И поэт вынужден констатировать, что нет ничего более противоположного, нежели Пантеизм и Христианство, которое есть единственного реальный выход как из иллюзорного обожествления природы, так и из радикального зла.

Тютчев как читатель “Мыслей” должен мог бы принять логику автора (вспомним здесь ее снова), согласно которой человек, предоставленный самому себе и природе, не способен выйти из дурной бесконечности смены сезонов, “дня и ночи” растительно-животного цикла, “прибоя” и “отбоя” житейских волн, из глубиннейших коренных противоречий расколотого и раздробленного мира, не находя ни в чем твердой точки опоры. Но бездонная глубина и принципиальная неустранимость этих противоречий ни социальными переустройствами, ни философскими доктринами свидетельствуют, по мнению Паскаля, о наличии стоящей за ними тайны, без которой нет никакого смысла в человеческом существовании. Он “подсказывает” не поддающемуся рассудку разгадку сложной и запутанной человеческой природы: если бы человек никогда не был поврежден, он оставался бы полностью счастлив и справедлив и знал бы достоверную истину; если бы человек был только испорчен, он не имел бы никакой идеи о благе, истине и справедливости; но у нас есть идея счастья, а мы не можем его достичь, мы чувствуем образ правды, а осязаем только ложно, мы стремимся к бессмертию, а пребываем смертными существами; все это говорит о том, что мы стояли когда-то на высокой ступени совершенства, с которой упали.

Но именно об этом свидетельствует и Священное Писание (единственный надежный для Паскаля “порт”), примиряя и снимая противоречия человеческой природы, объясняя основания нищеты и величия существования людей в своем догмате о первородном грехе. Не одна природная, а две разные силы действуют в человеке, ибо не может быть стольких противоречий в простом однородном существе: все доброе в нем является отголоском невинного состояния и благодати, а все злое – следствием греха и отпадения. “Непостижимая тайна” передачи греха от Адама другим людям, подчеркивал автор “Мыслей”, наиболее удалены от рассудочного понимания, однако без нее человек еще более непостижим для самого себя, “чем эта тайна непостижима человеку”.

Тютчев почти буквально передает слова Паскаля, когда пишет о первородном грехе как о “тайне, объясняющей все и необъяснимой ничем”. Вслед за французским философом он истолковывает всевозможные иллюзии “своеволия”, “самовластия”, “апофеоза” человеческого я в истории как заблуждения, “укорененные в первородной испорченности человека”. Он также приходит к убеждению, следуя логике Паскаля, что в душе есть силы, которые “не от нее самой исходят” и без которых невозможно преодоление раздирающих ее антиномий “двойного бытия”, преображение “темного корня” человеческого существования.

Не знаю я, коснется ль благодать

Моей души болезненно-греховной,

Удастся ль ей воскреснуть и восстать,

Пройдет ли обморок духовный?

(“Не знаю я, коснется ль благодать…”)

О доступности благодати, даруемой “верой для немногих”, говорит поэту полная жертвенной любви жизнь близких и знакомых ему людей, у которых он просит для себя “частицу христианского смирения”. В стихотворении “На кончину государя наследника Николая Александровича” он пишет о связях, которые “естества сильней” и единым “претерпевшего все” человека с “Той, Кто, освятив Собой страданья, стояла плача у креста…”. А.Н. Муравьев, автор книги “Путешествие ко святым местам”, являл для него пример того, на что способна “действенная вера и мысли неизменный строй”, в Е.С. Шеншиной он восхищается трудным подвигом “христианской вдовы”, а в М.К. Политковской – “торжествующей силой благоволения и любви”, преодолевающей “все страхи смерти” и служащей “уцелевшим звеном” связи с “великой тайною загробной” в пору “страшного раздвоения”. Поэт убежден, что счастлив тот, кому кошмарную годину “Всемилосердный Бог пошлет “сочувственную душу друга”, благодаря которому сердце вновь поверит в “правду и любовь”. И говоря о смерти Д.Н. Блудова, он вспоминает “великий день, новозаветный день” и верит, что “сам Спаситель отпустил с любовью послушного и верного раба”.

Целый ряд стихотворений Тютчева содержит элементы молитвы. Он взыскует “священной простоты Евангельского слова и напрямую обращается к Богу

О, Господи, дай жгучего страдания

И мертвенность души моей рассей

(“Есть и в моем страдальческом застое…”)

В стихотворении “Светлое Христово Воскресенье” он молится о своей младшей дочери:

О, дай болящей исцеленье,

Отрадой в душу ей полей,

Чтобы в Христово Воскресенье

Всецело жизнь воскресла в ней…

“спаси их, Господи, спаси”, взывает поэт о стенающих пловцах на разбитом и затерявшемся в густой мгле корабле, экипаж которого охвачен “ужасом диким”. Здесь налицо своеобразная обобщающая символика, относящаяся как к отдельному человеку, так и к Европе, России, всему современному человечеству и его вождям. Подобная же символика содержится и в другом стихотворении:

Пошли, Господь, свою отраду

Тому, кто жизненной тропой,

Как бедный нищий мимо саду

Бредет по знойной мостовой

(“Пошли, Господь, свою отраду…”)

В поэзии Тютчева также нередко встречается понятие “Божией правды”, которое противопоставляется им “науке фарисейской” и “двойной правде”, в сетях которой неизбежно запутывается предоставленный самому себе человек. В гуманистической казуистике, на самом деле, господствует безобразная смесь “бессильной правды, дерзкой лжи” и для чистой правды в “наш век” на площадях, в палатах, на престоле, нигде нет “приюта”. Более того, “все богохульные умы, все богомерзкие народы со дна воздвиглись царства тьмы во имя света и свободы!”

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!..

Нет, никогда так дерзко правду Божью

Людская кривды к бою не звала!..

(“Ужасный сон отяготел над нами…”)

К тому же сама “Божья правда” изнутри отравлена “тысячелетней ложью”.

Тем не менее, поэт убежден, что нельзя сразить “правду Божью”, созидавшуюся предками с благодатной помощью “надежды, веры и любви”, и что “эта вера в правду Бога уж в нашей не умрет груди”. Бесчисленным