Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

творчестве, но и в повседневной жизни. “С молитвой и слезой” он произносит евангельские слова, “скорбя перед замкнутой дверью”:

Впусти меня! Я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!…

(“Наш век”)

В том же 1850 году Тютчев вместе с дочерью Анной и Е.А. Денисьевой совершил паломничество в Валаамский монастырь, а в дальнейшем не раз бывал в Троице-Сергиевой Лавре, в частности, на храмовом празднике обретения мощей преподобного Сергия Радонежского. Однако и в самой церкви он видит свои противоречия. Его искреннюю душу смущает всякое лицемерие на официальных богослужениях в Царском Селе, посреди “всех этих мундиров и придворных туалетов, обладатели коих всецело поглощены не воскресением Христовым, а совсем иным – переходящим из рук в руки указом о назначениях и наградах, который и является для них благой вестью во всем значении этого слова”. Напротив, церковная служба в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры, когда 7 августа 1867 года праздновался юбилей митрополита Филарета московского, произвела на него огромное впечатление отсутствием театральности в торжественности и подлинной простотой величественного. Сам виновник торжества казался поэту истинным представителем “небесного” посреди “земного”: “Маленький, хрупкий, изможденный до последней степени, однако с взором, полным жизни и ума, он господствовал над всем происходившим вокруг него, благодаря бесспорной нравственной силе… В виду всего этого прославления он был совершенного прост и естественен и, казалось, принимал все эти почести лишь только для того, чтобы передать кому-то другому – кому-то, чей он был только случайно уполномоченный…”.

Своя непоследовательность обнаруживалась и на самой сокровенной глубине личности Тютчева, что требует специального разговора в рамках другого исследования. Заметим только, что поэт оказался в духовно-психологической ситуации, по-своему описанной автором “Мыслей”. Когда Бог действительно касается нашей души, писал Паскаль, она начинает рассматривать все земное и саму себя совершенно иным образом. Этот новый свет вызывает в ней совестливое беспокойство, колеблющее кратковременный покой, который она находила прежде в повседневных “развлечениях” и очаровывавших ее вещах. Но и в устремлении к Богу душа находит еще больше горечи и “неудобств”, нежели в занятости суетой мира.

В отличие от Паскаля, поэту не хватало именно откровения свыше, благодатной помощи, сердечного преображения, “дающей”, а не только “берущей”, жертвенной любви. “О, Господи, – взывает он, – дай жгучего страданья и мертвенность души моей рассей”. Перед живой душой и безоглядной самоотдачей любящей его женщины поэт как “человек ума” со всем своим творчеством и созданным им “волшебным миром” ощущает себя краснеющим “жалким чародеем” и неверующим “безжизненным кумиром”. И в семейных отношениях он обнаруживал в своей душе недостаток “дающей “ любви и признавался дочери Дарье, что является чем-то “вроде блудного сына в роли отца”. Другая его дочь, Анна, говорила о том, что “слово безрадостный было специально придумано для нашего дома”.

По свидетельству И.С. Аксакова, сам Тютчев “смиренно-откровенно заявлял о “малодушии своей природы”, интимные проявления которой нуждаются в отдельном разговоре. Сейчас же необходимо подчеркнуть, что поэт прекрасно осознавал необходимость “паскалевского” выхода из противоречий между естественным эгоизмом и сверхъестественной жертвенностью, между пристрастием к “солнцу”, “весне”, говоря словами Ивана Карамазова, “клейкими листочками” и “ризой чистою Христа”. Стремление обрести душевную цельность и твердость особенно обострялось во время горя при потере любимых людей. “Моя милая дочь, – писал поэт вскоре после кончины Е.А. Денисьевой, – через несколько часов иду на исповедь, а затем буду причащаться. Помолись за меня! Моли Господа ниспослать мне помилование, помилование, помилование. Освободить мою душу от этой ужасной тоски, спасти меня от отчаяния, но не путем забвения – нет, не забвения… Да сократит Он в своем милосердии срок испытания, превышающий мои силы… О, да дарует мне Господь милость, дозволив сказать через несколько часов те же слова и с тем же чувством, с каким – я слышал – она ясно произнесла их накануне своей смерти: верую, Господи, и исповедую…”. А.Ф. Тютчева с радостью сообщала К.П. Победоносцеву, что “отец причастился Святых Тайн, и это большое благо… он в первый раз говорит о потребности души его молиться и искать будущей, вечной жизни”. Однако уже через два месяца сам поэт признавался Я.П. Полонскому: “Друг мой, теперь все испробовано – ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…”.

И в последние месяцы жизни, мужественно перенося тяжелую болезнь, Тютчев не перестает искать спасительный свет и именно тогда приходит к упомянутому выше выводу о том, что между Христом и бешенством нет середины. Он сочиняет стихи о “казнящем Боге” и одновременно с жадностью слушает ежедневно читаемые женой главы Евангелия и ведет по ночам серьезные разговоры с сиделкой на религиозные темы. К. Пфеф-фель говорит о “неоднократных изъявлениях веры и раскаяния”, сопровождавших его последние дни. Эрнестина Федоровна по-своему истолковывает настрой мужа: “Дай-то Бог, чтобы это страшное испытание пошло бы на пользу его душе и чтобы в случае выздоровления он не впал в прежнее свое равнодушие”. Однако проверить, что было бы, уже не оставалось возможности. За несколько дней до кончины поэт воскликнул: “Я исчезаю, исчезаю!” Но скрывавшиеся за этими словами чувства и мысли навсегда останутся тайной. Причащавший и соборовавший Тютчева священник свидетельствовал, что тот до самого конца сохранял полное сознание, хотя уже и не делился им с остававшимися в живых.

Ф.М. Достоевский и Паскаль творческие параллели

Рассматривая влияние Бальзака на творчество Достоевского, Леонид Гроссман попутно отмечает: «Но к этому времени из писателей XVII столетия свою власть над ним сохранил другой величайший и, может быть, единственный трагик французской литературы – Паскаль.

Имя автора “Мыслей” мелькает уже в школьных письмах Достоевского, повторяется в его позднейших романах (“Бесы”), а невидимое присутствие его чувствуется и в “Дневнике писателя” и в поучениях старца Зосимы.

В этом трагическом мыслителе Достоевский почувствовал необыкновенно родственную душу. “Сияющая личность Христа”, к которой сводится все учение Паскаля, его суровый, негодующий, подчас даже нетерпимый тон в обращениях к атеистам, его принижение разума во имя полного расцвета непосредственной жизни сердца, наконец, его нескрываемая неприязнь к людям и какой-то раздраженный, больной, истерический тон его воззваний – все это определённо чувствуется и в Достоевском. Кажется, иногда он непосредственно вдохновляется в “Дневнике писателя” “бессмертными черновиками” Паскаля. – “Humiliez-vous, raison impuissante! Taizez-vous, nature imbécile!” Разве не отголосок этого восклицания слышится в знаменитом воззвании пушкинской речи: “Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!”».

Вполне понятно, что в выводах Гроссмана, прослеживаются вполне определённые интонационные и смысловые смещения, обусловленные его собственным мировоззрением