Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Потом, весной 1944 года, во время прорыва блокады партизанского края эти батальоны Родионова оказались самыми боевыми единицами, мастерски ведущими артиллерийский и пулеметный огонь. Но и тогда, фотографируя и разговаривая с солдатами со званиями майоров и капитанов, мы поняли, как же было наивно думать, что эти люди во время блокады весны сорок третьего, находясь на небольшом расстоянии от наших отрядов, скверно вели огонь, не причиняя нам ущерба, — мы относили это на счет неумения, а это было преднамеренно, они сознательно стреляли мимо, не в партизан.

Потом мы увидим и узнаем о чудесах умения брать вражеские доты, заклинивая амбразуры свинцом; об умении прикрывать своих бойцов ведением пулеметного огня над головами ползущих в атаку. Они выглядели подтянутыми, армейски дисциплинированными и не стеснялись сказать, например, что горько достался им этот полк:

— Но теперь мы сможем оправдаться и за плен, и за РОА.

Чувствовалось, что Родионов был для них самым авторитетным командиром, они верили ему и тоже, как и он, очень сожалели, что не получили новейшего вооружения, говорили:

— Мы бы его попробовали на фашистах!

Мы увидели судьбу, которая могла быть и нашей. С одной стороны, это был недавно закрытый мир противника. С другой стороны, эти части состояли из бывших военнопленных, набранных по лагерям, а потому близких нам и понятных, с общими нюансами переживаний позора плена, положения военнопленных. Так что интерес переполнял все наше существо. И этот интерес был взаимным. Потому мы друг друга рассматривали с одинаковым вниманием и одинаковым стремлением помочь.

В штабе над столом склонились Родионов и командиры батальонов. Послышался гул самолетов, взрывы бомб возле станции, я смотрел, Родионов не оторвался от карты на столе, продолжал измерять, чертить, командиры тоже не обратили внимания на гул, и лишь мы с Николаем заерзали и решили выйти, переждать на бревне под стеной, будто от этого станет легче.

Гул затих. В вечернем небе темным силуэтом рисовался сруб штаба. Из щелей под крышей пробивался свет от лампы, горевшей на столе, там продолжали работать. Затем свет погас, и зажгли фонарики, наверно, началось обсуждение…

Мы с Николаем пошли искать свою Марту. Но найти не только ее не смогли. И бричка пропала. Посовещались и решили сказать об этом Родионову. Он подозвал адъютанта:

— Позаботьтесь, чтобы все было на месте и в исправности. Партизаны уезжают завтра утром.

Переночевали мы возле штаба на сене и, проснувшись, сразу увидели возле забора привязанную, уже в запряжке нашу Марту.

Зашли в штаб попрощаться и застали всех на месте. Как видно, они оставались там с ночи. Спросил Родионова:

— Что передать Лобанку, когда может он приехать, чтобы вам встретиться?

Родионов ответил:

— На следующей неделе буду рад его видеть. Простились с комбатами, пожали руки и отбыли.

Мы были рады, что наша миссия закончилась с такими хорошими результатами, было что доложить, рассказать.

Ехали мы втроем, один из родионовцев взялся проводить нас. Проезжая через свою деревню, он вдруг соскочил:

— Я сейчас, погодите.

Прибежал через пять минут и принес кусок кожи мне на подметки:

— Отдашь своим мастерам, они сделают… — Он замялся: — А то у тебя сапоги каши просят.

Спасибо ему.

* * *

Прошла неделя, в нее вошел еще один праздник, переход роты власовцев из Боровки, это от того комбата Сахарова, к которому я ездил с Хотько на переговоры о переходе его батальона. Все же одна рота, сама, без командира, перешла к нам, их приняли в отряды. Я сфотографировал Дмитрия Тимофеевича Короленко, принимающего роту, и стоящих в строю перед комбригом бывших власовцев.

Лобанка, приехав, мы не застали, вернулся он через несколько дней и обрадовался очень, когда мы рассказали, что представляет собой родионовская бригада и что Родионов ждет его, пригласил приехать. Начались сборы, и через два дня мы с ним выехали. Я вез в подарок родионовцам печати, им нужны были для документов полка, просили сделать. Уже у меня не болел зуб, так как на обратном пути от родионовцев в их санчасти была поставлена пломба, и потому по дороге я рассказывал подробно Лобанку обо всем, что мы видели, о чем говорили с Родионовым, о составе его полка. У них, как мне рассказали бойцы, достигли большого совершенства при взятии дотов. Несколько бойцов с гранатами ползут к доту, стоящий за ними станковый пулемет заливает потоком очередей амбразуру, трассирующие пули идут над ползущими; затем, когда подползают близко, стрельба обрывается, и бойцы бросают гранаты прямо в амбразуру.

— В общем, это мастера высшего класса! — так я заключил свой рассказ.

Меня встретил Родионов как старого знакомого. Я представил Владимира Елисеевича. И сразу начался у них обстоятельный разговор. Лобанок рассказал о состоянии бригады, о переходе роты власовцев из батальона Сахарова, о недавних боях в Пышно. Сели за стол, и пошла речь уже более конкретная, о политработе у родионовцев, необходимости комиссара, и Лобанок предложил, есть у него человек, которого он может рекомендовать к Родионову в полк: армеец, учился и служил он вместе с маршалом Жуковым, поэтому комиссар и командир понимающий; и человек очень хороший, на этой сложной должности может оказаться для комбрига очень нужным; и лучше такого человека рядом иметь, так как все равно в Центральном штабе партизанского движения встанет вопрос о назначении комиссара в бригаду…

Я понял, что мое дальнейшее присутствие не обязательно, и поднялся, сказал, что коня пойду посмотреть.

Возвращались в бригаду радостные. Лобанок был доволен, его очаровал и сам Родионов, и то, что воспринял он предложение о кандидатуре Ивана Матвеевича Тимчука очень хорошо.

Иначе отнесся Дубровский. Дубровский так и не принял Родионова. Сказал коротко:

— Этого простить нельзя, что полковник сдался в плен.

А на мои возражения: «А как же я? Так вы, значит, и мне не прощаете? Мне ведь вы поверили!» — ответил:

— Ты — другое дело, ты — боец (то есть рядовой). А ему простить нельзя. Он людьми командовал, отвечал за полк.

Сложное отношение к бывшим военнопленным.

* * *

После войны приехал ко мне Рудин, один из родионовцев, который тогда знал меня, и рассказал о последних днях Родионова.

Их группа, ее вел Родионов, весной 1944 года участвовала в прорыве блокады — самой трагической операции в истории партизанской войны в Белоруссии. Около шестидесяти тысяч человек, партизан и бежавшего населения, оказались в кольце немецкой танковой армии. Кольцо быстро сжималось. Немцы стремились как можно быстрее раздавить сопротивление партизан у себя в тылу, чтобы развернуть танки против наступающей армии Баграмяна.

В этой ситуации в партизанской зоне был создан Объединенный штаб партизанских бригад. Прорывались сначала крупными соединениями, координируя действия с командованием армии Баграмяна, но немцы вновь и вновь смыкали окружение, и приходилось пробиваться уже самостоятельно, небольшими отрядами, группами. Вот такую группу и вел Родионов. В одном из боев Родионов был ранен, его несли. Отряд раз за разом разрывал кольцо вражеских войск, выходил из окружения, но каждый раз немцы вновь смыкали разрыв, снова родионовцы шли на прорыв и, прикрывая огнем, выносили из окружения своего командира.