На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

и нации, любви, приручения, смеха — все эти проблемы слились в единую проблему культуры и антикультуры. Обе функции культуры: очеловечивание связей между людьми и очеловечивание животного — в кратких формулах указаны в «Философско-экономических рукописях 1844 года» Маркса и в некоторых местах «Капитала». Проблема коммунизма определилась для меня как проблема культуры и борьбы с формами общества, охамляющими все человеческое.

Вторая серия писем Таке — это тема «сказки любви», т. е. позитивной функции идеала, сказки, мифа. О позитивном в мифе я писал еще в 1970 году в «Этической установке». Пришвин и Экзюпери дали художественный материал для уточнения этого в виде понятия «сказки любви». Я помнил, что кое-что по психологии роли «сказки» в развитии любви, в очеловечивании половых отношений есть у Стендаля (понятие «кристаллизации»). Но в Лефортовской тюрьме Стендаля не было. Не было и в Киевской.

Интересный образный, психологический материал я нашел у Александра Грина и в «Саге о Форсайтах» Голсуорси. Обе стороны культуры — «сказка любви» и «приручения» — в «Саге» освещены по-своему. Понятие «приручения» по «Саге» необходимо поставить в оппозицию к «присвоению». При «приручении» Я дарит себя Другому, любит Другого за то, что тот отличен, не похож на Я, обладает самоценностью, самосущностью.

Делая «подарок» Другому, бережно, осторожно, уважительно относясь к Другому, Я выходит за свои пределы, расширяется. Трагедия абсолютного одиночества частично разрешается культурой — любовью, дружбой, искусством, религией, наукой. Отдавая себя, приобретаешь мир, Другого, т. е. Друга.

В основе присвоения лежит та же потребность — расширить себя. Но при этом Я посягает на особенность Другого, на его самоценность (в сказке о Царевне-лягушке это выражено в образе сжигания лягушечьей шкурки, в сказке о Царевне-лебеди — в желании съесть лебедя). «Остановись, мгновение», «море, лес, картина, женщина — мои», «ты — слуга», Каин убивает Авеля, «мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача». Убить, сломать, сожрать, присвоить, покорить. Это все разные формы присвоения.

Присваивая окружающее, Я расширяет свое физическое тело, но убивает своеобразие Другого. Обесценивая окружающее, Я остается в полностью пустой среде и тем самым само исчезает как Некто.

Легенда мистиков о вампирах, поглощающих психическую энергию окружающего и при этом все более обессиливающихся, теряющих свое внутреннее либидо, мифологически отражает трагедию присвоителя.

Волшебная сказка как поиск недостающего или украденного кончается свадьбой, превращением героя в мага, мужа и короля (или святого, Бога). Но перед свадьбой у героя появляется опасность. Дочь, жена или мать Змия преследует героя — победителя Змия, Горыныча, Кащея Бессмертного. Все виды опасности с их стороны сводятся к поглощению ими героя. В свадебном гимне Ригвед выражен страх жениха перед браком, перед невестой. Это страх перед поглощением в браке (одна из сторон этого — страх лишения невинности, страх столь непонятный в патриархальной культуре). Царевна-лягушка покидает мужа, когда он посягнул на ее границы — шкурку.

Пришвин в «Корне жизни» связал сказку о Лебеди, свою сказку об олене-цветке с проблемой мифа любви в обобщенном виде. B «Корне жизни», в «Фацелии», во многих зарисовках природы, философских притчах он развил оппозицию «приручения» и «присвоения», культуры и хамства, связал чувство любви к Другому с творчеством, проблему сублимации любви с ее генерализацией.

Дело не в том, что ушла Она от тебя, дело в том, что Она была. Если Она ушла, то поиск ее приводит тебя к раскрытию красоты природы, человечества, культуры — расширению Я, к творчеству как осуществлению Я, к преодолению в творчестве и в любви смерти и абсолютного одиночества как формы смерти.

А хамство — это умерщвление и среды, и Я, это разрушение «уз» (термин Экзюпери), охамление и деградация личности.

Такую деградированную личность в виде профессора Лунца я уже наблюдал на первой комиссии, комиссии Института Сербского. К сожалению, беседа с этой комиссией сливается у меня в памяти с предыдущими беседами с женщиной-психиатром, отказавшейся себя назвать, и с Лунцем. На комиссии я спросил у ее членов их фамилии, но они тоже отказались назваться.

*

15 сентября исполнилось 9 месяцев моего пребывания в тюрьме. По закону дальнейшее содержание под следствием возможно лишь после обращения следователя, поддержанного Генеральным прокурором СССР, к Президиуму Верховного Совета. В случае обоснованности просьбы следствия, в случаях, исключительно сложных для проведения следствия, Президиум особым указом может продлить срок ведения следствия.

Я написал заявление в Административный отдел ЦК КПСС (долго колебался — ведь такое заявление признает де-юре то, что всем известно как де-факто: всё в стране зависит не от Советов и не от правительства, а от верхушки партии), Генеральному прокурору Руденко, Прокурору по надзору за КГБ. Я описал, как проводилось следствие, как готовилась с 1969 года психиатрическая расправа. Я потребовал, чтобы были проведены дополнительные исследования электрофизиологические (в книгах Снежневского они указываются как один из методов диагнозирования), биохимические и другие, так как одних допросов — к тому же проведенных необъективно — недостаточно. Потребовал я также своего представителя в комиссии экспертов и проведения экспертизы в стационарных условиях.

В заявлении начальнику Лефортовской тюрьмы потребовал объяснения, на каком основании меня держат в тюрьме, и запросил, есть ли соответствующее разрешение Президиума Верховного Совета СССР.

Через день в камеру зашел начальник и заявил, что следователь уже послал Руденко свою просьбу о продлении срока следствия по моему делу.

17-го меня вызвали в кабинет прокурора по надзору. Там сидела группа людей, среди них Лунц и женщина-психиатр, беседовавшая со мной ранее.

В группе выделялся седой человек с интеллигентным лицом. Выделялся он именно этим «интеллектом» на лице.

Он объяснил мне, что это вторая комиссия, от Министерства здравоохранения.

— А вы кто такой?

— Я — Снежневский.

— А, слышал. Виктор Некрасов писал вам письмо о Григоренко и получил ваш ответ.

— Да, я отвечал ему.

— Зачем вторая экспертиза?

— По просьбе следователя.

— Странно. Следствие заинтересованно в том, чтобы объявить меня шизофреником, а я сомневаюсь, чтобы предыдущая комиссия объявила меня здоровым.

— Почему?

Я перечислил факты.

— Но ведь вы тоже хотели второй экспертизы?

— Да. Стационарной, с объективными исследованиями, с участием психиатра, которому я или жена доверяли бы.

Снежневский затеял спор об объективных исследованиях, о доверии к психиатрам.

— Электроэнцефаллограммы ничего не показывают. Тесты тоже, как и биохимия.

Я сослался на его же работы.

— Вы ведь сами, Леонид Иванович, исследуете методами структурного анализа. А в психиатрии структуру составляют симптомокомплексы.

Начались споры о структуре, об объективизации ее анализа.

— Но почему нет психиатра, которому я бы доверял?

— А почему вы нам не доверяете? Вы же нас