На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

подбирают уголовников…

Чоколовка, станция… Собаки, вохра… Считают поштучно: «Один, два, три…» и так до тридцати. Я, как всегда, между женщинами и мужчинами. Стоим… час, два, три, четыре. Бабоньки, а вслед за ними и мужики, просятся в туалет. «Не положено на станциях…»

Вечером двинули… Ночь прошла спокойно. Рано утром девушка-малолетка просит поесть чего-нибудь несоленого. Я передаю ей апельсины и колбасу. Завязывается «роман».

— Так вы политик?

— Да.

— Правильно. На х… их всех, в п…

— Да, пора бы…

Слева от меня кто-то откликнулся:

— Ты по украинским делам?

— По всяким…

— Вот тут один есть… Только тихо…

— Ты с Дзюбой знаком?

— Да.

— Я когда-то во Львове ваши листовки разбрасывал.

— Политический?

— Ты его не очень расспрашивай!

— Нет, вор. Дохлое дело — политическое.

— А какие листовки?

— Ты там шлюхам (взрыв негодования в женском купе) жрать давал. Мне не дашь?

— А ты за что?

— Тоже вор. И мокруха одна — лагерная.

Разговорились. Армянин с Бессарабки (район Киева).

Воровал, спекулировал. Олег (для баб — Алик).

Мой «политический» вор замолк. Зато Алик разгаворился с бабами. Одна из них жила в том же районе, имеет с ним некоторых общих знакомых (алкаши, воры, проститутки). Обмениваются с Аликом общими историями. Алик, узнав ее солидный возраст, остывает. Начинает роман с «моей» малолеткой.

— У меня тут десятка спрятана. Я дам вохре — вместе в туалет пойдем!

— А если он откажет?

— Лишь бы ты не отказала!

— А что делать будем?

— Посмотрим…

— Ладно…

Идут переговоры Алика с вохровцем. Вохровец ломает комедию, но десятка ни за что соблазняет. (Деньги зэку нельзя иметь при себе. Но десять рублей — большая сумма для солдата.)

— Ладно…

— Нин, а Нин! Все в порядке!

— Что в порядке?

— Вместе выпустят!..

— Зачем?

— Ты що, не знаеш? Мы ж договорились!..

Подруги Нинки ей комментируют. Она не согласна.

Чего-то боится. Алик-Олег ругается.

Наконец оправка. Начинают с дам, как с более крикливых.

Выводят Нинку. Что-то очень долго.

Олег начинает вслух выражать свое негодование. Я долго не могу понять, в чем дело. Наконец понял. Спрашиваю, проверяя догадку, у «знакомой» Алика:

— Он что, правду говорит?

— А ты думал?!.

В голосе старшей дамы и зависть и разочарование: почему не ее солдатик там держит. И досада на Алика: почему за эту суку, продавшуюся вохре, он готов платить десятку, а за нее, землячку, не хочет.

Но я понимаю и Олега. Ему как-то стыдно предложить «это» сверстнице, землячке (у них такой трогательный разговор «земляков» до этого был, что он не решается предложить ей стать курвой).

Бабы подымают вой — почему долго не ведут на оправку.

Нину приводят. Олег обрушивает на нее потоки мата. Молчит. Женщины с ней тоже не разговаривают. Олег обещает передать в лагерь о ее проступке. Она все молчит.

Ночь. Утро. Подъезжаем к Днепродзержинску. На станции дети с цветами, с музыкой. Кого-то встречают.

Вагон хохочет: «Нас встречают».

Олег рассказывает, что здесь недавно, полгода назад был бунт: милиция кого-то убила. Об этом бунте мне потом часто говорили.

Первые дни. Карантин

О, Боже, не дай мне озлобиться!

Спаси — не обрушивай молот!..

(Ю. Даниэль. Стихи из неволи)

Сгрузили всех и сразу в баню. Когда я вышел из бани, надзиратель шепнул:

— Политический?

— Да.

— По делу Сахарова, Григоренко и Дзюбы?

— Не знаю…

— А их знаешь?

— Не знаю…

(«Провокация, видимо…»)

Привели к врачу, Элле Петровне Каменецкой.

Осмотрела.

— Ничего, скоро вылечим от политического бреда.

— Но вы ж еще даже не знаете, о чем речь идет!..

— Академик Снежневский знает. Он никогда не ошибается.

Привели в палату. Там уже все новоприбывшие: Олег, Микола («политический» вор) и другие. Новоприбывшие почти все — воры со стажем и потому сразу же завоевывают жизненное пространство, сгоняя с лучших мест старожилов.

Мне не достает кровати, потому фельдшер кладет посередине между Миколой и еще одним, с лицом идиота, тоже новоприбывшим. Микола шепчет: «Со мной не разговаривай. Я тюльку гоню. Твой сосед, видимо, тоже». Оказывается, все, кто со мной приехал, симулируют: решили откормиться на больничных харчах.

Воры сразу же взяли надо мной опеку.

Когда мой сосед справа, «идиот», намазал калом ноги, они прогнали его и положили меня на его место. Я запротестовал.

— Ты что — малахольный? Здесь не проживешь, если будешь панькаться с гнидами. Он же тюльку гонит! Не мог выбрать что-нибудь по легче для других. Воняет.

Воры быстро снюхались с санитарами. Санитары — уголовники, отбывающие срок по легким статьям сроком от года до четырех лет (хулиганство, воровство, спекуляция). Рядом с психтюрьмой — обычная тюрьма. Вот оттуда и набирают санитаров. Большинство охотно идет: вместо того чтобы вкалывать в лагере, можно жить припеваючи, присматривая за психами.

Моих воров не трогают и позволяют делать что угодно (боятся, что сами попадут в лагерь и там встретятся с жертвами). Отношение к ворам распространяется и на меня, их приятеля.

Один из санитаров спрашивает меня, не нужно ли чего-нибудь. Я расспрашиваю о порядках, о методах борьбы политических с администрацией.

— Здесь беспредел (то есть полное беззаконие). Если заешься с врачами, медсестрами или санитарами — конец. Заколют лекарствами, санитары будут бить и не пускать в туалет. Все политики помалкивают, и ты помалкивай.

— Лекарства какие дают политикам?

— Всякие. Кому легче, кому потяжелее. Лишь бы галоперидол или мажептил не давали.

Действие галоперидола я вижу на сокамерниках в карантине. («Но почему дают в карантине? Ведь болезнь еще не выяснили, не знают противопоказаний…»)

Один весь корчится в судорогах. Не может лежать, встал. Голова скрутилась на бок, выпучились глаза. Второй задыхается, высунул язык. Третий кричит, зовет медсестру, просит корректор — лекарство, снимающее физические последствия галоперидола.

Выясняется, что дают так много галоперидола, чтобы запугать, сломить волю к сопротивлению и выявить симулянтов. Мои воры приуныли — вот так попались! В первый же день сдался симулирующий отсутствие памяти (не помнил своей фамилии, дат, дела своего). Попросился к Элле Петровне на прием — признаваться.

Следующий день произвел на меня еще более угнетающее впечатление. Проснулся рано — рядом били моего опекуна Олега два санитара. Он не сопротивлялся (60-ялся наказания лекарствами). Оба санитара били что было мочи. Олег только бормотал:

— Ведь в лагере встретимся… Жалеть будете…

Удары ужесточились.

Насладившись победой, санитары ушли.

— За что они тебя?

— В туалет требовал, курить хотел.

(Курить положено пускать только трижды на день.)

Утром меня дернули к врачу.

Элла Петровна расспрашивала о деле: что писал, кому передавал, зачем занимался антисоветчиной.