Искры - Раффи

один день. В них пробуждаются животные страсти, и они отдаются пьяному разгулу и разврату. Приходят в себя лишь тогда, когда хозяин кофейни оберет их до последней нитки и вышвырнет их из своего злачного заведения на улицу.

— А каким путем они добывают себе средства?

— Самыми низкими путями. Мне понятно, когда великан-мушец или могучий шатахец отправляются в Константинополь. Они избирают профессию, подобающую мужчине: становятся амбалами[92] в таможне или на пристани, выгружают с пароходов огромные тюки, или нанимаются в пожарники, смело врываются в дом, объятый пламенем, или же поступают в матросы и борются с волнами — словом, избирают род занятий, требующий физической силы, здоровья и отваги. Но когда тщедушный, слабосильный ванец уходит на заработки, он избирает более легкую профессию. Отправляются они еще в молодые годы, поступают в ученики к цирюльникам или прислужниками в кофейнях, или же, как видели на примере Минас-ага и другого молодого человека, тёрщиками в банях, или же продавцами воды на улицах. Но больше всего развращает служба у частных лиц, преимущественно в домах богатых магометан или сановника-паши. Чтоб понять, какую позорную работу выполняет эйваз-прислужник, надо знать магометанскую семью. Он научается подличать, гнуть спину, привыкает к утонченному разврату гаремов — и здесь умерщвляет свою мужественность. И не редкость, когда прекрасно одетый красавец-эйваз, на склоне лет превращается в жалкого оборванца. С корзиной за плечами бродит он по улицам, собирает по дворам мусор и за несколько грошей сбрасывает в море. В обоих случаях он унижает себя, уклоняется в сторону, скатывается вниз…

В словах ремесленника почувствовалась горечь. Он продолжал:

— Взгляните на эту гуляющую и развлекающуюся толпу, на этих беспечных людей — все они по уши в долгах. Среди них вы не найдете ни одного, кто бы раз десять не побывал в столице и не прожил там несколько лет. Леность, праздность и роскошество вывезли они оттуда.

Я вспомнил слова, сказанные как-то Асланом: «Константинополь развратил ванцев, много времени и труда понадобится, чтоб преобразовать такое общество».

— Прискорбно то, что описанная вами язва переносится в деревню и заражает трудовое крестьянство, — подтвердил о. Егише, когда ремесленник закончил интересное повествование о ванцах, — Они также начинают бросать земледельческий труд и отправляются в Константинополь на заработки. Лучшие силы народа физически расслабляются и гибнут на чужбине.

Солнце уж склонялось к закату. Я стал торопиться домой, так как Аслан ждал меня. Отец Егише и я попрощались с ремесленником.

На обратном пути я спросил батюшку:

— Кто он?

— Кузнец.

— Но как дельно говорит и внушает уважение к себе.

— Он довольно развитой человек, — и, оглянувшись по сторонам, прибавил шопотом, — он «из наших».

— Аслан знает его?

— Да.

— А он Аслана?

— Нет, не знает.

Солнце уже зашло. По моему лицу скользнула приятная прохлада. Гуляющая толпа все увеличивалась. Слышались песни, веселые голоса, смех.

Я вспомнил слова Аслана: «Этот народ смеется сквозь слезы…»

Глава 18.

ИСПЫТАНИЕ

Поздним вечером мы сели на лошадей и отправились к епархиальному начальнику.

По дороге я спросил Аслана.

— Как ты думаешь, архиерею известно про донос?

— Разумеется. Паша непременно посоветовался бы с ним.

— Следовательно, опасения Телли-Хатун были не напрасны?

— Нет, совершенно напрасны!

— Почему? Ведь архиерей с большим удовольствием разрешит арестовать тебя у себя дома, если убедится, что ты — разыскиваемое им лицо.

— Правильно, но убедиться в этом не так уж легко.

Я смолчал, увидя его уверенность в себе.

— Согласно местным обычаям, — сказал мне Аслан, — ты станешь в дверях комнаты. Старайся не пропустить мимо ушей ни единого слова.

У подъезда епархиального дома стояла толпа слуг в ожидании гостей. Нас встретили с крайней предупредительностью и повели во внутренние покои. Мы были уверены, что нас пригласили на скромный ужин, какой подобает духовному лицу, но увидели совсем иное. Один из залов был торжественно убран, яркий свет слепил глаза. Впервые мне пришлось увидеть подобную роскошь!

В почетном углу на бархатных подушках, разложенных по прекрасному персидскому ковру, восседал его преосвященство. По правую сторону — паша, по левую — известный курдский бек.

На архиерее была пурпурная ряса, на груди сверкал украшенный алмазами османский орден. В Персии правитель страны обычно надевает кроваво-красную одежду в день предания людей казни. Увидя пурпурную рясу его преосвященства, я невольно припомнил пресловутый приговор, вынесенный им сегодня по делу крестьянки. Но, конечно, это совпадение следует считать случайным.

Его преосвященство принимал гостей сидя и лишь протягивал руку, чтобы гость приложился к ней. Но при входе Аслана архиерей не разрешил ему выполнить принятой церемонии, сам привстал немного, дружески пожал руку и указал ему место подле паши. Все сидели на коврах, стульев в зале не было. Я стал слева от дверей, правую сторону занимал телохранитель паши.

И он и я были при оружии. Руки обоих лежали на рукояти кинжалов. Телохранители обыкновенных лиц дожидаются в передней, как в данном случае слуга курдского бека; но когда телохранитель остается в той же комнате, где имеет аудиенцию господин его — это считается особым почетом.

Обменявшись положенными по церемониалу приветствиями, когда каждый в знак глубокого почтения, сначала опускал руку, а затем прикладывал ко лбу, паша с отменной улыбкой, столь не идущей к его огрубелому лицу, обратился к Аслану.

— Господин доктор, я намерен был лично посетить вас и заявить вам мою глубочайшую признательность за оказанную вами чудодейственную помощь. В настоящее время я вполне здоров.

— Вы меня смутили, ваша светлость, неужели вы придаете большое значение оказанной вам столь ничтожной помощи?

— Весьма и весьма большое значение, г. доктор, — повторил паша, покачав головой. — Уверяю вас, если б я не знал, что Магомет последний совершенный пророк и после него не появится другой, я должен был бы признать вас посланцем бога, нисшедшим на землю, чтоб творить чудеса.

На такую двусмысленную лесть Аслан ответил:

— Времена чудес уже миновали, ваша светлость; наш век — век науки и искусств, которые творят более великие дела.

Паша продолжал настаивать на своем.

— Лично для меня век чудес еще не миновал, г. доктор. Я человек верующий. Целых пять лет я промучился в Стамбуле, пять долгих лет. Меня пользовали знаменитые врачи султана; но безрезультатно. Ваши лекарства вернули меня к жизни.

Паша, как потом пояснил мне Аслан, не страдал никакой болезнью, и Аслан прописал ему лекарства лишь для успокоения его мнительности.

Но, может быть, была и другая причина, может быть, хитрый паша притворился больным, чтоб подольше задержать доктора в Ване и выяснить возникшие насчет Аслана подозрения. На