Проповедник - Камилла Лэкберг

— Ты уже сделал достаточно. Я и Мартин продолжим заниматься расследованием, а ты будешь работать с текучкой. Кстати, к нам поступило заявление о краже со взломом в Скеппстад. Я уже поговорил с Мелльбергом, он дал отмашку. Можешь ехать туда и разбираться.

Патрик ясно дал понять Эрнсту, что разговор окончен. Он просто повернулся к нему спиной и заколотил по клавишам компьютера так, что они чуть не повыскакивали.

Мрачно бубня себе под нос, Эрнст отправился восвояси. Вот блин, такой тарарам, и все из-за того, что он забыл написать какой-то там вшивый рапортик. Ну ничего, при первой же удобной возможности он переговорит с Мелльбергом и объяснит ему, что вряд ли стоит назначать руководить расследованием убийства человека с такой неустойчивой психикой и скверным характером, как у Хедстрёма. Да, блин, он ему это попомнит.

Казалось, прыщавый подросток перед ним находился в состоянии летаргии. Его лицо выражало безнадежность, а в бессмысленности существования он, по-видимому, убедился еще в младенчестве. Все это не удивляло Якоба, он много раз сталкивался с подобным отношением и уже не воспринимал это как личный вызов, относился к таким вещам довольно спокойно. Он просто знал, что у него хватит сил изменить жизнь мальчишки и повернуть ее в нужном, правильном направлении. Для этого требовалось только одно — чтобы у этого малого было хоть чуть-чуть желания повернуть наконец на этот правильный путь.

В округе довольно высоко ценили работу Якоба с подростками и поэтому уважали его. Множество раз к нему в усадьбу приходили мальчики и девочки с исковерканными душами, которые потом, спустя некоторое время, уходили в широкий мир новыми людьми. Религиозный аспект жизни коммуны особенно никогда не выпячивался, хотя бы потому, что от этого зависела денежная помощь от государства. Не стоило переносить ее на довольно зыбкую почву. Всегда находились люди, которые не верили в Бога, но тем не менее истошно вопили «секта!», как только видели что-нибудь хоть чуть-чуть не соответствующее их весьма ограниченным понятиям о том, что должна содержать религия.

По большей части уважение, которое он снискал в районе, стало его собственной заслугой, хотя, конечно, он не мог отрицать, что многим обязан тому обстоятельству, что его дедушкой был Эфроим Хульт, известный как Проповедник. Дед считался не только местной знаменитостью, его знали по всему бохусландскому побережью и превозносили во всех общинах Свободной шведской церкви. Традиционная шведская церковь, само собой, считала Проповедника шарлатаном. Но с другой стороны, шарлатаном его в основном называли те, кто даже по воскресеньям читал проповеди перед пустыми скамьями. Поэтому в Свободной церкви, где такого не бывало, на это не обращали внимания.

Работа с обездоленными и неустроенными полностью заполняла жизнь Якоба почти десять лет, но теперь она более не удовлетворяла его, по крайней мере так, как раньше. Он выложился, создавая трудовую коммуну в Булларен, но работа уже не заполняла пустоту, которую он отчетливо чувствовал в себе всю жизнь. Ему чего-то не хватало. Не хватало настолько сильно, что это неизвестное «что-то» его просто пугало. Он, Якоб, который так долго считал, что твердо стоит на ногах, чувствовал, что почва под ним колеблется, трескается и готова его поглотить, сожрать и отправить в ад и его тело, и его душу. Сколько раз с совершенным убеждением и искренностью он рассказывал другим и указывал на то, что колебания и сомнения — любимое орудие дьявола, и не знал, что настанет день, когда все это обрушится на него: и колебания, и сомнения.

Якоб поднялся, повернулся к парнишке спиной и встал у окна. Он выглянул наружу, окно выходило на море, но он его не видел. Сейчас он видел только свое отражение в стекле. Сильный, здоровый мужчина иронично усмехался, глядя на него. Коротко стриженные темные волосы — обычно его стригла дома Марита и делала это по-настоящему хорошо. Лицо правильной формы, черты отчетливые, можно сказать чувственные, но не женственные. Не дохляк, но атлетом тоже не назовешь. Практически любой мог бы, глядя на него, сказать только одно: нормального телосложения. Самой главной и примечательной чертой Якоба были глаза — насыщенного синего цвета. И его взгляд обладал если не уникальной, то редкой способностью: он казался мягким и добрым и одновременно пронизывал насквозь. Именно его глаза много раз помогали ему возвращать овец заблудших на путь истинный. Якоб это знал, и ему это нравилось.

Но не сегодня. Внутри его бушевали демоны и не давали сконцентрироваться. Наверное, лучше оставить проблему на потом и сказать этому мальчику, что он не хочет видеть его сейчас. Якоб перестал смотреть на свое отражение в стекле и перевел взгляд дальше на залив Буллар и лес, который простирался на десятки километров. Было так жарко, что он видел, как нагретый воздух дрожит над водой. Они купили эту большую усадьбу совсем дешево, потому что она находилась в полном упадке. Годами ею практически не занимались, и понадобилось много часов упорной общей работы, чтобы все поправить и привести в божеский вид. Ничего шикарного, конечно, но кругом порядок, все чисто и все как надо. Когда приезжали проверяющие и наблюдатели, им всегда нравились дом и красивая природа вокруг, и они все в один голос говорили о том, какое позитивное влияние такая обстановка оказывает на неблагополучных мальчиков и девочек. До сих пор у него не возникало никаких проблем, можно сказать, всегда полный аншлаг, и работа шла очень хорошо уже десять лет. Все шло хорошо, и все становилось плохо. Проблема была в его голове или, точнее сказать, в душе.

Может быть, он просто перетрудился, и каждодневное напряжение и усталость от повседневности занесли его куда не надо, в неверном направлении, во внутренний тупик. Он ни секунды не колебался, когда перед ним встал вопрос — взять ли сестру к себе домой. Кто, если не он, мог бы навести порядок в ее взбаламученных мозгах и поумерить ее бунтарский дух. Но оказалось, что в их психологическом поединке скорее она брала верх. И ее «я» и эго становились сильнее день ото дня. Его это раздражало, и от этого постоянного недовольства и раздражения колебался сам фундамент его существования. Иногда он непроизвольно сжимал кулаки и думал, что она тупая, ограниченная девица, которая заслуживает только того, чтобы семья от нее отказалась, но это было бы не по-христиански, не по-христиански даже думать так. И каждый раз, после того как ему в голову приходили эти мысли, Якоб часами размышлял, корил себя и истово пытался обрести силу, читая Библию.

Глядя на него со стороны, можно было подумать: скала, само воплощение надежности и уверенности. Якоб знал, что люди, окружавшие его, нуждаются в таком представлении, они рассчитывают опереться на него. Хотя на самом деле в душе он верил, что не мог дать им такую картину себя самого. Да, он победил болезнь, но, похоже, эта борьба опустошила его, и он бился теперь за то, чтобы не проиграть и не потерять контроль. Он отчаянно пытался сохранить фасад и тратил на это последние силы, но пропасть разверзалась все шире и приближалась с ураганной быстротой. Он вновь подумал об ироничности происходящего, о круге, который спустя столько лет, похоже, замкнется. Он усомнился. Сомнение длилось недолго, всего лишь мгновение, но за это мгновение оно успело пробить маленькую-маленькую трещину в той конструкции, которая удерживала и стягивала вместе фрагменты его существования. И эта трещина становилась все длиннее.