Школа гетер - Елена Арсеньева

Тем временем девушка, кое-как закрутив мокрые волосы в жгут и отбросив его за спину, чтобы не мешал, снова соскользнула в воду. Руки ее были опущены и двигались: насколько понял Апеллес, она пыталась оттереть пятна крови. Иногда подтягивалась на руках, чтобы бедра показались из воды, придирчиво осматривала себя — и снова принималась мыться.

По спине Апеллеса прошла волна дрожи. Каждое движение купальщицы было необычайно грациозно, и он люто пожалел о том, что живопись, как и скульптура, способна запечатлеть лишь паузу, а не само движение, остановить его, а не продолжить. Он мучился оттого, что невозможно изобразить, как она опускает пальцы в воду, и как они сжимаются в горсть, и как поднимаются, и капли одна за другой сыплются в водоем, покрывая его веселой рябью, а пальцы разжимаются вновь, ласкающими движениями отмывая нежную кожу межножья.

Апеллес вскочил. У него помутилось в голове, задрожали руки, но он и сам не смог бы сейчас понять, это нахлынула на него привычная творческая алчность — или он жаждет эту юную женщину, которой до него силой овладели другие.

Ну и великолепно, что уже овладели!

Апеллес брезговал тем, что особенно ценили прочие мужчины, готовые бешено сражаться за кровь и крики боли бедной девственницы. Похищение невинности они приравнивали ну просто-таки к похищению золотого руна!

Для Апеллеса это не имело никакого значения, тем более сейчас. Он видел своим опытным взглядом, что эта сероглазая, даже побывав под одним или несколькими насильниками, осталась неискушенной, что ей неведомы тайны блаженства, которые таит в себе соитие мужчины и женщины, что она знает только боль и сначала будет противиться. Ласковое обращение может совершить с ней чудо…

Но Апеллесу была нужна не только новая наложница. Он искал новую натурщицу — и уже знал, что нашел ее. Это редкостно выразительное лицо, которое может сделаться каким угодно, от уродливого до прекрасного, это нежное тело, которое скоро утратит детскую незрелость и приобретет головокружительную округлость форм, эти чуть угловатые плечи, эти трепетные пальцы, эти точеные ноги с высоким подъемом и тонкими щиколотками… В ней не было безусловной красоты и совершенства — в ней была безусловная обольстительность нераспустившегося цветка. Музы и Эрос помогут этому цветку раскрыться!

Апеллес повернул голову. Неподалеку маячил Элий, страдающий от того, что на сей раз не может предложить великому человеку ничего стоящего. И он радостно встрепенулся и даже разразился рукоплесканиями, когда художник вдруг загадочно улыбнулся и воздел палец, призывая к вниманию…

Элий проследил направление его взгляда и сделал знак надсмотрщику. Тот понятливо воздел плеть и крикнул:

— Эй! Эй, ты! Ты, на камне! Девчонка! Поди сюда!

Девушка испуганно вздрогнула, сообразив, что надсмотрщик смотрит на нее и этот приказ отдан ей, и Апеллес понял, что она, погрузившись в удовольствие от купания, совершенно забыла о своем положении и о тех страданиях, которые ей довелось перенести, а сейчас грубый окрик вновь поверг ее в ужас прошлого и настоящего, словно в бездны Тартара[18].

Художник досадливо поморщился. Догадливый Элий погрозил кулаком надсмотрщику, и благодаря этому девушку не приволокли к ногам хозяина и его почтенного друга за волосы, отвесив для острастки пару ударов плетью, а просто швырнули.

Мокрый жгут ее волос развалился и упал в пыль, снова став грязным.

Апеллес огорчился так, будто на его глазах было осквернено драгоценное произведение искусства, но тут же успокоил себя: в его доме прекрасная купальня, и если даже в этой жалкой луже девушка мылась так восхитительно, то какое же представление она устроит в теплой, прозрачной воде, в которую Апеллес прикажет пустить крошечных красных, синих, зеленых и золотистых рыбок и бросить лепестки роз, и четыре раба, сидя на четырех углах бассейна, будут медленно, тонкими струями, вливать в воду темно-красное, густое и тягучее критское вино, и оно будет постепенно менять цвет от багрового до бледно-розового, будет расходиться причудливыми облаками, то скрывая изгибы тела купальщицы, то обволакивая ее, словно прозрачная ткань…

Решено! Он напишет ее в образе Панопеи, красивейшей из нереид, жительниц моря!

Никаких традиционных синих вод, никаких пошлых белых гребней на волнах. Таинственная бирюзовая глубь вдали, а в центре картины — расходящиеся среди бледных, прозрачных водных струй яркие винные струи. Вино льют из больших витых раковин прекрасные тритоны, а между ними раскинулась, нежась, обольстительная Панопея, и одна тугая винная струя, направленная самым смелым, самым лукавым тритоном, стремится прямо в ее межножье, отчего лицо Панопеи выражает такое сладострастие, что зритель должен понять: сейчас она отдастся этому тритону, а потом всем другим, и завеса пролитого вина целомудренно скроет от любопытных глаз эту непристойную, но такую манящую картину…

Она появилась перед глазами Апеллеса настолько отчетливо, что у него даже руки зачесались — так захотелось немедленно взяться за работу. В то же время его плотское желание сделалось уже почти неодолимым, и сейчас в его воспаленном воображении сцены обладания неизвестной рабыней смешивались со сценами растирания красок и грунтовки стены для новой работы.

Он схватил девушку за руку и рывком заставил ее подняться.

— Как тебя зовут? — спросил хрипло.

Она мгновение молчала, потом губы ее дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но передумала. Испуганные глаза заволокло слезами:

— Мое имя Доркион.

Апеллес улыбнулся. Его переполняла нежность к ней и этому прелестному имени, которое подходило ей необыкновенно. Маленькая загнанная косуля, измученная бесплодными попытками спастись от преследователей!

Художник готов был овладеть ею прямо сейчас, вот здесь, на пыльной, каменистой земле, или в любой из каморок, которые были приготовлены Элием для неотложных нужд посетителей. Но он не хотел, чтобы страх и боль искажали лицо будущей Панопеи!

— Элий, пусть Доркион отведут в мою колесницу. Да не в таком виде! Вели принести для нее красивый хитон и гиматий поярче. За деньгами потом пришлешь ко мне своего домоправителя. И… прими мою благодарность, друг!

Восхищенный Элий прижал руку к сердцу и склонился чуть ли не до земли.

— …Демосфен! — презрительно воскликнул Апеллес. — Не говорите мне об этом глупце и трусе! Вы, афиняне, отдали ему свою любовь, вы превозносили его до небес, а он опозорил себя в битве при Херонее! Он трусливо сбежал с поля того самого боя, в который так пылко и красноречиво вовлек своих соотечественников.

— Я в это не верю, учитель! — сердито воскликнул Персей, и тотчас раздался голос Ксетилоха, который всегда вторил старшему брату, словно эхо:

— Я тоже не верю, учитель!