Обрыв - Ольга Дашкова

Все бы может ещё обошлось как-то через время, ведь оно точно лечит, везде так пишут и говорят. После походов к психологу, реабилитацию, может быть, можно было вернуть девушке желание жить, а не быть тенью самой себя. Но этого не случилось, через несколько месяцев все домашние поняли, что Люба беременна.

Вот тут уже началась борьба за жизнь, она резала вены, пыталась повеситься и отравиться. Уговоры, мольбы и просьбы родителей дали свои результаты. Люба как-то притихла, на её просьбу сделать аборт, говорили «нет», было уже поздно и опасно для здоровья. Так в морозную ночь февраля родилась девочка.

Мать не хотела её видеть, не хотела кормить грудью, девочка постоянно плакала, но с аппетитом ела приготовленную нянечками смесь.

Вопреки предположениям, новорождённую девочку не оставили в родильном доме, а забрали, мать не написала отказ. Любашины родители были людьми не глупыми, понимали, что ребенок не виноват, взяли на себя всю заботу об этой крохе. Предполагая, что может быть, со временем, их дочь посмотрит на своего ребенка иначе и найдет в нем спасение для себя.

Так прошло три года, Люба отстранилась от всего мира, попытки суицида больше не предпринимала. Хотя могла это сделать, имея полный доступ к медикаментам по роду своей профессии, закончила учебу, устроилась на работу. Всё шло своим чередом, но вскоре друг за другом, очень быстро ушли родители Любы, и девочки остались вдвоем.

Ребёнок требовал постоянного внимания, Люба, как могла, его давала, но временами накатывало, она никого не хотела видеть и слышать, в такое время её дочь была у соседки. Со временем девочка научилась лишний раз не лезть к матери, играть сама с собой и читать книги.

Слушая эту историю, полную боли, отчаянья и безысходности, я рыдала. Меня трясло в истерике от понимания и осознания того, каким образом я появилась на свет. Нежданный, нежеланный и нелюбимый ребенок, вот кем я была для своей матери. Я глотала слезы обиды, непонимания и безразличия, всего того, в чём я жила пятнадцать лет. Но я не могла, при всей, на меня нахлынувшей, как поток обжигающих горьких слез, правды, осуждать или ненавидеть свою мать, я её все равно любила.

На второй день после похорон, на которых были немногочисленные мамины коллеги по профилакторию, я и соседка Зинаида Никифоровна, в дверь постучали. Я ждала службу опеки, но на пороге возник не пожилой мужчина. Светлый брючный костюм, невысокий рост, красивая, немного вычурная печатка на мизинце, мутно-голубые глаза под светлыми ресницами и почти лысая голова.

Мужчина представился как Штольц Геннадий Аркадьевич, двоюродный брат по линии моего дедушки. Ни о каком брате, хоть и двоюродном, я никогда не слышала, никто не рассказывал, да и на фото, которые я так любила разглядывать, его не было. Мужчина был убедителен, показал документы, по которым ему как ближайшему родственнику была одобрена опека в кратчайшие сроки.

– Не бойся меня, девочка, я тебя не обижу, – так в моей памяти говорили только маньяки в книжках, но неприязни и чувства тревоги Геннадий Аркадьевич не вызывал, как, впрочем, наверное, и все настоящие маньяки, и извращенцы.

Но выбирать мне не приходилось, так потом будет часто в моей жизни. Всё выбирали и решали за меня. Так в свои неполные шестнадцать лет я стала Вероникой Геннадьевной Штольц, дочерью очень уважаемого и не последнего человека в нашем городе, но это выяснилось уже потом.

Вера

Проснулась.

За стеной слышались удары. Решила, что это опять Толя крушит свой кабинет, он как раз был за стеной спальни. Но тут было другое, кого-то били, или это была драка. Слышались сдавленные голоса, иногда крики, мат, что-то невнятное.

Глаза привыкли к темноте, села, кутаясь в тонкое покрывало, как же снова холодно. Я всё в той же комнате, а, может, это карцер, разбери местные порядки. Лампочку выкрутила, как только Глеб ушёл, не хотела, чтоб она била по глазам, хоть и тусклым светом.

Снова удары, теперь о дверь. Кого-то неплохо приложили. Там точно драка, но не было ни малейшего желания вставать идти узнавать, что же там, даже и через закрытую дверь. Сижу, смотрю в темноту и жду. Когда-нибудь там закончится это побоище. Закончилось быстро, дверь распахнулась, в проеме застыл мужской силуэт.

– Почему так темно? – Егор шагнул в помещение, шаря по стене рукой.

– Здесь нет выключателя, я искала.

– Вера! Ну, наконец-то, – Егор шёл на мой голос, вглядываясь в темноту. –

Вера, с тобой все в порядке? – голос взволнованный, он подходит вплотную, садится на корточки, свет из коридора почти не доходит до моего угла.

– Ты постоянно меня спасаешь, это уже почти традиция, – пытаюсь сама его разглядеть, волосы взъерошены, одежда чем-то перепачкана. – Злой дракон запер принцессу в страшном подземелье, а смелый принц её нашел. Я так и знала, что попала в сказку.

Чувствую, как Егор улыбается, сжимает мои холодные руки, он снова такой горячий, перебирает пальцы, согревая их.

– Она ещё сидит и шутит, шутница, бл..ь, – это уже Глеб, закрывая своей фигурой весь дверной проем, стоит и сыплет презрение в мою сторону.

– Съебись, Морозов, я устал от твоих выходок, еще раз учудишь что-то подобное, параноик долбаный, я тебе еще всеку.

– Я забочусь о твоей безопасности в первую очередь, Егор, это моя работа, а она явно не та, за кого себя выдает.

– Да, она засланная шпионка, а ты Джеймс Бонд, её разоблачивший, все, блядь, не беси меня снова. Нет фактов, катись на хрен. Пойдем, Вер.

Снова подхватывает меня на руки и несет на выход. Обходим Глеба, который, словно монумент, врос в пол и не желает сдвинуться. Нет, я не торжествую и не злорадствую, Морозова можно понять, он выполняет свою работу.

– Носить меня на руках тоже становится традицией, – разглядываю лицо Егора, пока он идет по освещенному коридору. Ссадина на лбу, уже наливающийся синяк на скуле и разбита губа. – Поставь меня, я могу сама ходить.

– Сиди уже, идем обрабатывать мои в бою за принцессу полученные раны, – и улыбается, после чего морщится, видимо, губа разбита хорошо.

В просторной ванной его спальни сплошь черный и белый мрамор. Сидя на пуфике, сняв порванную рубашку, задрав ко мне голову, невозмутимо терпит. Промываю ссадину перекисью, дую, чтоб не щипало, словно ребенку. Мокрым бинтом по лицу смываю кровь. Останавливаюсь на разбитой губе, она припухла, касаюсь пальцами, хочу узнать его всего, потрогать, попробовать, словно ничего и не было.

– Больно? – не узнаю свой голос, шепотом прямо в губы, прикусывая свои, а самой хочется попробовать их на вкус, наверняка соленые с привкусом крови. Извращенка.

– Да.

– Как, больно? Не может быть, я даже не задеваю, – удивлённо вскидываю на Егора глаза, руки сразу одергиваю, он тут же перехватывает одну и прислоняет к своему паху.

– Вера, болит сил нет, – чувствую ладонью его возбуждение, очень сильное возбуждение, в животе моментально разливается жар. – Яйца сводит уже сутки.