Медленный человек - Джозеф Максвелл Кутзее

Но если отвратителен этот предмет из плоти, то насколько омерзительнее нога из розовой пластмассы с крючком наверху и ботинком внизу – аппарат, к которому пристегиваешься утром и отстегиваешься на ночь, роняя его на пол – вместе с ботинком! Его трясет при одной мысли об этом; он не хочет иметь с этим ничего общего. Костыли лучше. По крайней мере, они честнее.

Тем не менее раз в неделю он отправляется на пароме на Джордж-стрит в Норвуде, на занятия по реабилитации, которые ведет Маделин Мартин. В классе полдюжины других людей с ампутированными конечностями, всем им за шестьдесят. Он не только единственный среди них без протеза, но и единственный, кто от него отказался.

Маделин не может понять его позицию – так она это называет.

– На улице полно людей, – говорит она, – про которых никогда не скажешь, что у них протезы, – такая у них естественная походка.

– Я не хочу выглядеть естественно, – возражает он. – Я предпочитаю чувствовать себя естественно.

Она качает головой, недоверчиво улыбаясь.

– Это новая глава в вашей жизни, – увещевает она. – Старая глава закончилась, вы должны с ней попрощаться и принять новую. Принять – вот все, что вам нужно сделать. И тогда все двери, которые вы считаете закрытыми, тотчас снова откроются. Вот увидите.

Он не отвечает.

Хочет ли он на самом деле чувствовать себя естественно? Чувствовал ли он себя естественно до происшествия на Мэгилл-роуд? Он понятия не имеет. Но, быть может, именно это и значит чувствовать себя естественно: понятия не иметь. Чувствует ли себя естественно Венера Милосская? Несмотря на то что у нее нет рук, Венера Милосская считается идеалом женской красоты. Говорят, что когда-то у нее были руки, но потом они отломались. Их потеря делает ее красоту еще пронзительней. Но если бы завтра открыли, что на самом деле натурщицей для статуи Венеры была женщина с ампутированными руками, ее немедленно перенесли бы в подвальный этаж. Почему? Почему можно восхищаться изображением женщины, у которого изъян, но не изображением женщины с изъяном, как бы аккуратно ни были зашиты культи?

Он много отдал бы за то, чтобы снова крутить педали своего велосипеда, разъезжая по Мэгилл-роуд, и чтобы в лицо дул ветер. Он дорого бы дал за то, чтобы глава, которая сейчас закрыта, вновь открылась. Ему бы хотелось, чтобы Уэйн Блайт никогда не рождался на свет. Вот и всё. Ответ простой. Но он предпочитает промолчать.

У конечностей есть память, рассказывает Маделин классу, и она права. Когда он делает шаг на костылях, его правая сторона описывает ту же дугу, по которой прежде двигалась бы нога; ночью его холодная ступня все еще ищет свою холодную призрачную сестру.

Ее задача, говорит им Маделин, – перепрограммировать прежние, теперь уже устаревшие системы памяти, которые диктуют нам, как удерживать равновесие, как ходить, как бегать.

– Конечно, нам хочется держаться за наши прежние системы памяти, – говорит она. – Иначе мы бы не были людьми. Но мы не должны за них держаться, если они препятствуют нашему продвижению вперед. Становятся у нас на пути. Вы со мной согласны? Конечно согласны.

Как и все профессионалы-медики, с которыми он сталкивается в последнее время, Маделин обращается с пожилыми людьми, вверенными ее заботам, как с детьми – не очень умными, немного угрюмыми, немного медлительными детьми, которых нужно встряхнуть. Самой Маделин еще нет шестидесяти, ей нет и пятидесяти, нет даже сорока пяти. Несомненно, она бегает как газель.

Для того чтобы перепрограммировать память тела, Маделин использует танец. Она показывает им видеокассеты, на которых фигуристы в облегающих алых или золотистых костюмах под музыку Делиба скользят по льду, делая петли и описывая круги, – сначала левая нога, потом правая.

– Слушайте, и пусть вами правит ритм, – говорит Маделин. – Пусть музыка проходит через ваше тело, пусть она танцует у вас внутри.

Вокруг него те из его собратьев, кто уже приобрел искусственные конечности, изо всех сил стараются имитировать движения фигуристов. Поскольку он не может это делать – не может кататься на коньках, не может танцевать, не может ходить, не может даже стоять прямо без посторонней помощи, – он прикрывает глаза, цепляется за поручни и раскачивается в такт музыке. Где-то там, в идеальном мире, он скользит по льду рука об руку с привлекательной преподавательницей. «Гипнотизм, и больше ничего! – думает он. – Как странно, как старомодно!»

Его личная программа (у каждого из них есть своя личная программа) состоит главным образом из упражнений, направленных на обретение равновесия. «Вам всем нужно учиться восстанавливать равновесие, – объясняет Маделин, – при вашем новом теле». Вот как она это называет: ваше новое тело, а не ваше усеченное старое тело.

Существует также то, что в больнице называлось гидротерапией, а Маделин называет работой в воде.

– Выпрямите ноги, – говорит Маделин. – Обе. Как ножницы. Чик-чик-чик.

В прежние дни он бы скептически относился к людям, подобным Маделин Мартин. Но до поры до времени Маделин Мартин – это все, во что ему предложено верить. Поэтому дома, иногда на глазах у Марияны, иногда – нет, он проделывает упражнения из своей личной программы, даже качание под музыку.

– Хорошо, хорошо для вас, – одобрительно кивает Марияна. Однако она не потрудилась скрыть нотку профессиональной иронии в голосе.

«Хорошо? – хотелось бы ему сказать ей. – В самом деле? Я не так уж уверен, что это для меня хорошо. Как же может быть хорошо, когда я нахожу все это унизительным, все – от начала до конца?» Он сдерживается. Он вошел в зону унижения; это его новый дом; он никогда не покинет его; лучше промолчать, лучше принять.

Марияна собирает все его брюки и уносит к себе домой. Через два дня она приносит их обратно – правая штанина аккуратно подогнута и подшита.

– Я не режу их, – поясняет она. – Может быть, вы передумаете и наденете протез. Посмотрим.

Протез. Она произносит это слово так, будто оно немецкое. Тезис, антитезис, затем – протез.

Хирургическая рана, с которой до сих пор не было проблем и которая, как он полагал, уже зарубцевалась, начинает чесаться. Марияна посыпает ее порошком антибиотика и меняет повязки, но зуд продолжается. Воспаленная рана представляется ему драгоценностью, сияющей во мраке. Он, в одном лице и стражник и заключенный, обречен сидеть над ней на корточках, охраняя ее.

Зуд уменьшается, но Марияна продолжает особенно тщательно промывать культю, присыпать порошком, нянчиться с ней.

– Вы думаете, ваша нога снова вырастет, мистер Реймент? – совершенно неожиданно спрашивает она однажды.

– Нет, я никогда так не думал.

– И все-таки вы, может быть, иногда так думаете. Как маленький ребенок. Ребенок думает: ты ее отрезаешь, а она снова вырастает. Понимаете, что я имею в виду? Но вы же не ребенок, мистер Реймент. Так почему же вы не хотите этот протез? Может быть, вы стесняетесь, как девочка, а? Может быть, вы думаете: вот вы идете по улице, и все на вас смотрят. Этот мистер Реймент, у него всего одна нога! Это не так. Это неправда. Никто на вас не смотрит. Вы носите протез, никто на вас не смотрит. Никто не знает. Никому нет дела.