Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

вижу его ладонь в моей ладони. Но ладонь есть, а человека нет! Так что рано или поздно задаю вопрос, от которого Магдалену буквально корежит.

– Не спрашивай о нем! – говорит резко. – Он нас предал!

– Ты имеешь в виду…

– Твоего отца! Этого негодяя, этого мерзавца, подонка…

Я сжимаюсь, уже жалея, что задала вопрос. У меня должен был быть отец, как иначе? Точнее, я предпочла бы обойтись без него, благо память о нем основательно вычищена, в доме не осталось ни одной вещи вроде бритвенного станка. Или мужских ботинок; или удочек, кажется, стоявших в кладовке. Такой обычай исповедовали древние египтяне: имена некоторых фараонов, провинившихся перед знатью и богами, вымарывали из папирусов, сбивали со стен храмов, наказывая их полным забвением. Или то были не египтяне, а шумеры? В художественной школе мы изучали искусство Древнего мира: фрески, скульптуры, мифы, обычаи, только знания забылись, почти умерли в моем мозгу…

Короче, все исчезает, остается только бессильная ярость Магдалены. Ни одного хорошего слова не прозвучит, ведь негодяй оказался еще и трусом! Он просто испугался, когда меня начали водить к психиатрам, в штаны напрудил! Еще и болезни-то не было, а мерзавец уже начал из дому исчезать, заранее строил планы, как лечь на крыло (до сих пор не понимаю смысла выражения). Какую-то тварь на стороне завел, деньги начал утаивать, а главное, во всем обвинял ее, Магдалену! Мол, надо было проверяться во время беременности, возможно, аборт сделать, а не рожать кого зря!

– Ты понимаешь, что он заявлял?! – трясут меня, взяв за грудки. – Сукин сын! Пьянствовать нужно было меньше, когда ребенка думал зачать!

А я сжимаюсь еще больше, представляя неосуществленный аборт. Я еще никто, ноль без палки, сгусток плоти, который безжалостные врачи выковыривают из чрева… Стоп – из чьего чрева?! Вот вопрос! Если поверю Магдалене, придется признать ее матерью; и отца придется признать, а этого совсем не хочется. Хочется быть подкидышем, чьи настоящие родители когда-нибудь найдутся, и жизнь волшебным образом изменится.

Сбросив наболевшее, Магдалена лезет в аптечку и тоже принимает препарат. Не такой атомный, как у меня, для снятия стресса (так она утверждает). Но расслабляет он тоже конкретно, до слез, которые текут неостановимо, водопадом. Расслабившись, забыв про злость, про обиды, Магдалена бросается меня обнимать, прижимать к себе, и ее слезы капают на мою футболку, оставляя на ней мокрые пятна.

В такие моменты во мне что-то сдвигается, вроде как пелена спадает с глаз, сердце частит, и, кажется, тоже вот-вот хлынут слезы. Становится предельно ясно: не такая уж я бездушная дебилка, помню и Марью Ефимовну, и подружек, и родственников, а главное, прекрасно понимаю: передо мной никакая не Магдалена, а мама, или, как я ее в детстве называла, мама Катя. Я даже того человека, чьи фотографии отрезаны, помню и вполне готова вклеить его изображения обратно в альбомы. Но что-то меня не пускает назад: тот мир, где все устаканено, разложено по полочкам и ясно как божий день, – меня отверг. Растоптал меня, изблевал из себя, как я могу в него вернуться?! Нет, не вернусь ни за что, буду жить в своем мире, и не фиг тут сопли распускать и говорить, что белое – это белое. Никакое не белое, а серо-буро-малиновое! Почему? Потому что так хочет «майя», которой нет, которая растворилась в небытии.

* * *

Еще один метод возвращения из небытия – подталкивание к бывшим знакомым. Я вначале не догадывалась, откуда появлялись голоса в телефонной трубке или кто-то возникал на пороге, предлагая погулять. Со мной и раньше нечасто гуляли; и звонили редко, а тут – здрасьте, не изволите составить компанию? В Петропавловке гуляния, почему бы не сходить туда вместе? Лишь потом стало ясно: это Магдалена выискивала тех, кто относился ко мне более-менее – в основном девчонок из художественной школы. Из общеобразовательной не звала: я ведь не забыла ни бойкот, ни жвачки в волосах, из-за чего приходилось целые пряди отстригать, ни кнопки на сиденьях, больно впивавшиеся в тощие ягодицы. При воспоминании о школе меня буквально трясти начинало, а тут вроде эстетически продвинутые девушки, воспитанные, ну и отзывчивые, само собой.

Вот только отзывчивость их куда-то улетучивалась, когда приближались на короткую дистанцию. Помнится, в той самой Петропавловке идем по центральной аллее с Дашкой, одетой в платье цвета морской волны. Я же в любимых мешковатых джинсах и в свободной розовой кофте, скрывающей худобу. Так вот приближаемся к шемякинскому памятнику, и Дашка говорит:

– Какой уродливый Петр! Мне лично памятник, сделанный Фальконе, больше нравится!

И хотя Медный всадник мне тоже больше по душе, соглашаться не спешу. Что-то родное видится в огромном туловище с присобаченной сверху крошечной головой. Царь какой-то нелепый, составленный наспех, абсурдный – ну чисто я сама! А своих сдавать негоже, и я на голубом глазу заявляю: этот Петр самый что ни на есть настоящий! Сумасшедший царь, построивший город для сумасшедших! Дашка пускается в спор, мол, Северная Венеция, красивейший город мира и прочая фигня, внушенная педагогами на даче Шишмарева. Но я стою на своем, благо на память пришли и Евгений, и Германн из «Пиковой дамы».

– Разве не поехала крыша у Евгения? Поехала! И у Германна поехала, потому что – такое место!

– Но это же литературные герои! – не сдается Дашка. – А в жизни по-другому!

– Ха-ха, по-другому! А помнишь, нам про Ксению Петербургскую рассказывали? Даже на кладбище Смоленское возили, в ее часовню? Она же псих натуральный! Себя мужчиной считала и называлась мужским именем!

Почему мне хочется об этом говорить? Не знаю, но хочется. Память моя прихотлива, в ней всплывает фамилия Поприщин, а вот кто он такой – не всплывает. Я пристаю к Дашке, чтобы вспомнила, но та отмахивается:

– Хватит об этом! Идем, сейчас на площади карильон будет играть!

Со звонницы собора уже доносится мелодичный перезвон колоколов. Карильон, объясняет по ходу Дашка, это специальный инструмент как раз для игры на колоколах. На этом инструменте какой-то голландец знаменитый будет свои произведения исполнять!

И вот наполненная народом площадь, сверху льются божественные звуки, и лица окружающих исполняются мечтательным светом. Только мое лицо светом не исполняется. Меня буквально перекручивает от страха, ведь в синем безоблачном небе вот-вот покажется дракон, какого я рисовала на стене. Он будет кружить вокруг шпиля собора, приближаясь к вознесенному на огромную высоту ангелу. А потом проглотит его! Потяжелев, дракон начнет спускаться все ниже, к людям, что застыли с открытыми ртами, как крысы, услышавшие дудочку Крысолова. Эй, олухи! Вы сейчас