Записки бродячего врача - Иосиф Львович Раскин

и сам хирург-ортопед тоже не имел бы ничего против, если бы я сказал, что эта операция не для нее.

Да, операционный риск велик, но не делать операцию – это смертный приговор. Неподвижность, пролежни, инфекции одна за другой – и так всю оставшуюся жизнь: полгода или сколько ей выпадет…

В общем, мне отводится двадцать четыре часа на подлатать то, что поддается латанию, а потом – в операционную. И все эти двадцать четыре часа, включая ночь, я периодически думаю о том, что вот еще не поздно сдрейфить, позвонить в отделение и скомандовать полный отбой.

…В день операции я захожу к ней в палату около часа дня. Дама лежит в кровати и шутит с окружающей семьей, количество капельниц вокруг не отличается от вчерашнего. Стоп, а операция? «Доктор, уже сделали, с утра пораньше…»

Уф-ф, отпустило…

Тетка семидесяти лет, весом килограммов полтораста. Ее организм, безропотно таскавший на себе этот вес все предыдущие годы, наконец забастовал, и теперь она живет в больницах с краткими походами домой между госпитализациями. Легкие, травленные табаком, уже не снабжают кровь кислородом, сердце не проталкивает эту кровь как надо, и все остальные части тела ведут себя соответственно.

Каждое утро я прихожу в больницу в ожидании, что прошлой ночью ее уже точно посадили на механическую вентиляцию, с которой ее уже никто не сможет снять, но она все дышит сама, хотя и плохо, со свистами и хрипами, слышными из коридора.

И так всю неделю. Специалист по легочным болезням, у которого в рукаве не осталось никаких трюков, уже откланялся и оставил меня наедине с пациенткой и ее семьей. Сама тетка на все вопросы отвечает: «Спасибо, доктор, уже лучше» и все решения делегировала своим двум дочерям, которые присутствуют в палате постоянно. Удивляюсь, скольким людям в этой стране не надо каждый день ходить на работу.

Я ежедневно объясняю дочерям, что происходит, каковы шансы выздороветь или прожить какой-нибудь разумный промежуток времени вне больницы, и спрашиваю, каковы будут инструкции на случай остановки дыхания: подключать к машинам или отпустить с миром?

Дочери мне отвечают, что Бог знает и умеет больше, чем доктора, и все будет хорошо.

Ну, кто бы спорил… Особенно если неизбежное произойдет в Его смену, а не в мою.

Вопросы без правильных ответов

В начале своей медицинской карьеры я обычно находился в одном из двух душевных состояний.

В первом я был очень умный, неимоверно образованный и постигший всю врачебную премудрость доктор. Если я чего-то не знал и не мог, это вот «не знал» было неизвестно современной медицинской науке и то, что «не мог», просто лежало за пределами ее возможностей.

Во втором я был полный кретин. То есть читать-писать я научился и синие корочки медицинского диплома с грехом пополам получил, но не более того. Невежеству моему не было предела, и выбор медицины своей профессией мог случиться только из-за тяжелой умственной недостаточности, и теперь и мои пациенты, и я сам должны были пожинать плоды тотальной профнепригодности.

Интенсивность этих ощущений измерялась в мегатоннах. И они могли меняться одно на другое несколько раз в течение дня.

В течение последовавших тридцати лет амплитуда таких переживаний постепенно уменьшилась, а период удлинился, но, в общем, они никуда не делись. Хотя, после всех резидентур, бесчисленных курсов повышения квалификации и всего того, чего я повидал в пятнадцати больницах, разбросанных уже по четырем странам, в общем-то, наверно, можно быть за себя спокойным… Тем более что пить боржом все равно поздно.

Ночное дежурство перед Рождеством в небольшой больнице на дальних подступах к Филадельфии.

Мужик лет пятидесяти весь покрыт татуировками, хотя не пьет и не курит ничего вредного. Какой-то легкий диабет в анамнезе. Я его принимаю с острым панкреатитом. Выглядит вполне хорошо. Живот болит, но не безумно. Была пара рвот, но сейчас он даже спрашивает, не позволят ли ему съесть чего… Анализы – ничего особенного… ну амилаза высокая, а в остальном полный порядок. Компьютерная томография – банальный панкреатит, ни некроза, ни кровоизлияния… Таких пациентов десятки за год проходят через мои руки. Голод пару деньков, внутривенные жидкости не жалея, морфий… Нет, не бином Ньютона…

Через пять часов у него развивается шок, почечная недостаточность, мерцательная аритмия; экстренный перевод в реанимацию… что-то я недосмотрел там с самого начала?

Мужик сорока лет. Почти полный паралич всех четырех конечностей после травмы шейного отдела позвоночника, случившейся лет двадцать тому назад. У койки сидят его родители, привычные ко всему уже. Температура, кашель. Небольшая пневмония на снимке. Давление, уровень кислорода, сердечный ритм на мониторе – полный ажур. Правда, выглядит он очень испуганно – от температуры, наверно… Нет, не нравится он мне. Кладу его в блок интенсивной терапии, хотя, если меня прижмут к стенке и спросят: «Почему не в обычную палату?» – не смогу дать полноценный ответ.

К утру он теряет давление, и меня зовут катетеризировать центральную вену. Обычно у нас это делают хирурги, но сегодня ночью хирурга просто нет, и я вспоминаю молодость и довольно заржавевшими руками ставлю центральный катетер. Впрочем, в бедренную вену я попаду и во сне…

Больной продолжает мне интенсивно не нравиться, и, хоть оксигенация в порядке, дышит он плохо… пожалуй, надо взять артериальные газы и повторить снимок. Время шесть утра, и мне надо продержаться всего только часик до конца смены…

И тут по громкой связи объявляют: «Code blue, Seventh Floor!» (Остановка сердца, седьмой этаж!) И я все бросаю и скачу со второго этажа на седьмой реанимировать старушку с агональным дыханием, которую обнаружила случайно бродячая медсестра, вызванная посмотреть пациентку на соседней койке. Интубация, вентиляция, перевод в блок…

Только отдышался, ко мне подходит медсестра больного с пневмонией и говорит: «Док, хочешь посмотреть на газы своего мальчика?» Нет, определенно не хочу. Глаза бы мои не видели эти газы. Готовьте интубацию. Он уже ни на что не реагирует, так что, по крайней мере, усыплять не надо. Зубы – как у жирафа, на шее шрам, наверно, фиксировали шейный позвоночник после травмы. Да, это будет еще та интубация. Зовите анестезиолога. Сейчас уже 6:45, у них там тоже, наверно, пересменка в разгаре и свои утренние катастрофы, так что я начинаю сам, никого не дожидаясь…

Рот вроде раскрывается, но за надгортанником я в упор ничего не вижу. Меняю клинок ларингоскопа на длинный – с тем же результатом. Пока вентилирую маской с мешком; хоть оксигенацию держит – и то слава богу. Приходит анестезиолог, потом второй. И у них тоже занимает двадцать минут поставить трубку, в конце концов с помощью фибероптической машины… Потом повторяем снимок. Легкие уже полностью белые… Молниеносное развитие