Магнитная буря - Хьюго Гернсбек

Мистер Фосдик задумчиво почесал подбородок.

– Хорошо, Эбен, – успокоил он. – Я вскрою спину, и ты сможешь выползти, как саранча. Оболочка продемонстрирует успех идеи.

Он взял пару штангенциркулей и применил их к различным частям анатомии господина Штетцля.

– Должен сказать, что металлическая оболочка имеет толщину от четверти до полутора дюймов, – задумчиво заметил он, когда понял, что так ничего не получится.

– Вытащи меня немедленно! Мне следовало бы иметь больше мозгов после того, как я дурачился с вашими заряженными кошками. Тогда я провел десять дней на табуретке с футовой изоляцией, чтобы пялиться на улыбки всех соседей!

С огромным трудом мистер Фосдик сумел опустить мистера Штетцля на пол, а затем с помощью долота и молотка начал избавлять приятеля от металла, которым его инкрустировал. С каждым ударом молота мистер Штетцль издавал стон.

– Это зубило входит прямо в мой позвоночник!

МИСТЕР ФОСДИК НЕ отвечал. С помощью блока и снасти он опустил протестующего мистера Штетцля обратно в корыто.

– Черт побери, но вода холодная! – ахнул мистер Штетцль, его зубы стучали.

Полюса поменялись местами. Медная оболочка была сделана анодом, а небольшая оставшаяся плита служила катодом. А затем мистер Фосдик спокойно запер магазин и отправился домой для столь необходимого отдыха.

БЫЛ УЖЕ ПОЛДЕНЬ, когда мистер Фосдик проснулся. Быстро собрав пачку мыла и полотенец, он вернулся в мастерскую жестянщика, куда он прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть мученика науки, медленно выползающего из ванны для гальванического покрытия. Теперь хрупкая медная оболочка осыпалась с его тела.

– Прекрасно! – воскликнул мистер Фосдик. – Видишь, что делает наука?

Мистер Штетцль обернулся к нему с ярой ненавистью.

Увидев медную пленку, свисающую между лопаток, мистер Фосдик схватил ее и резко дернул.

– Йоу! – мистер Штетцль подпрыгнул на пару футов в воздух и проревел. – Эта хрень липкая! У меня все чешется!

Наконец, после того, как мистер Фосдик потратил много терпения, а мистер Штетцль вспомнил всю ненормативную лексику, какую знал, покрытие было удалено – все, кроме того, что на пальцах ног не доставляло много хлопот.

Однако самое энергичное применение мыла и воды не смогло оказать ни малейшего воздействия на блестящую черную кожу.

Мистер Фосдик был удивлен и заинтересован этим неожиданным явлением.

– Феноменально! – воскликнул он после минутного изучения. – Ток ввел черный пигмент, графит, в твою кожу. Возможно, ты никогда больше не будешь белым, – весело добавил он. – И это дает мне новую идею.

– Еще одна идея! Ну, если вы когда-нибудь снова зацепите меня за одну из ваших изворотливых идей… Если вы когда-нибудь снова заинтересуете меня какими-нибудь наэлектризованными кошками или идиотскими медными схемами – мне самое место в дурдоме. Прощай!

Схватив свое пальто и шляпу, мистер Штетцль выскочил из консервной лавки, оглашая окрестности многоэтажным матом, какому позавидовал бы даже русский боцман.

Мистер Фосдик задумчиво наблюдал за этим бегством.

– Интересно, что так разозлило Эбена? – пробормотал он.

СМЕРТЬ СТУДЕНТА ВИНТОНА и последовавшее за ним самоубийство профессора Мурты привлекли к университету немало нежелательного внимания. Газеты требовали расследования, и президент Арчер попросил меня подготовить изложение фактов для открытой публикации, потому что я знаю их лучше, чем кто-либо из ныне живущих.

Благодаря сложившимся обстоятельствам я оказался в самом эпицентре этого скандала. Я рад возможности объяснить произошедшее, поскольку мое собственное имя частенько упомянали на последних полосах в неприятном контексте. Я работал с Муртой в течение нескольких месяцев, возможно, я даже помог ему в разработке замечательных инструментов, которые подтолкнули его к преступлению. Я познакомил его с Винтоном. Я был с ним в ночь его смерти и услышал его признание. И я являюсь единственным свидетелем достоверности его записей со стороны науки. Говорят, что я был его единственным другом.

Последнее не совсем верно. У Мурты не было друзей, он был человеком, который не мог или не хотел вступать в обычные человеческие отношения. Вплоть до последних дней он был самодостаточным – безличным несгибаемым образчиком ученого-сухаря. В первый вечер, когда я встретил его, произошел инцидент, который очень хорошо иллюстрирует, почему он находился за пределами общности факультета.

В клубе нас представил Джедни, начальник отдела Мурты.

– Вот наш новый сотрудник отдела психологии, которым мы очень гордимся, – объявил он, и подмигнув, добавил: – Берегите его, Харви. Он уделает всех нас, старых раздолбаев, если мы не поторопимся. Причем, на нашем же поле.

Он продолжал говорить обычные добрые слова о моей работе с электричеством и о последних исследованиях рентгеновских лучей с кристаллами. Затем он ушел, оставив нас вместе.

Я завел разговор, так как профессор Мурта, казалось, предоставил мне инициативу, и я изучал его. Ему было не по себе.

В его поведении явно не было и оттенка юмора, потому что он не пытался отреагировать на шуки Джедни. Он был среднего роста, с довольно академичным лицом под рыжими волосами, и его речь была лаконичной и формальной. Он одевался так скромно, что это бросалось в глаза. Типичный профессор, как вы можете судить по описанию, – и все же каким-то образом этот человек выделялся среди нас, как копье выделялось бы среди тростей и зонтиков. Это была не уравновешенность или сила, это была некая жестокая концентрация на какой-то скрытой цели. Это было самое заметное в нем.

Я ГОВОРИЛ О мелочах, а потом поднялся, чтобы уйти. Он увязался со мной без приглашения. Напротив Карсон-Холла он сказал, пытаясь изобразить дружелюбие:

– Не могли бы вы зайти ко мне на несколько минут, профессор Харви? Я бы очень хотел, чтобы вы помогли мне в моем новом электронейронном исследовании, которое я предпринял. Профессор Джедни говорит, что вы знаете больше о воздействии слабых электрических токов, чем кто-либо еще на этой стороне Атлантики. Я хочу задать несколько вопросов.

В тот вечер я был свободен и согласился зайти к нему. Он усадил меня у горящего камина – был сентябрь, но было уже холодно – и оставил, подтолкнув портсигар с сигаретами к моему локтю. У меня было время осмотреть его аскетические богатства – красивых книг, блеска красного дерева, офортов, – прежде чем он вернулся с маленькой коробочкой, за которой тянулись провода. Он поставил ее на стол рядом со мной, сел напротив и зажег сигарету.