Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

Летом 1948 года Коля Дмитриев жил с сестрой в деревне. Мы ранее договаривались вместе ехать в Абрамцево, я очень ждал этой поездки и как-то вечером позвонил его маме, чтобы она дала ему телеграмму: вернуться в Москву. И в этот самый день, именно и августа, он пишет мне большое письмо, которое не успел отправить. Это письмо нашли на столе уже после его смерти, следующим утром. Телеграмма пришла в деревню, опоздав на те самые два дня, когда он ушел на охоту и погиб.

Вот это письмо.

На следующий день я узнал о смерти Кольки. Было лето, все на дачах, не с кем было поделиться горем. Не в силах оставаться один, я пошел в город, куда глаза глядят. Бродил без цели. Как-то незаметно очутился на Берсеневской набережной, на спуске к Москве-реке, напротив Кремля. Был полдень, жара, солнечный день.

На ступеньках у воды художница с большим холстом писала реку и Кремль. Я сидел рядом и думал о судьбе своего друга. Вдруг у воды появился молодой морячок в бескозырке с надписью “Погранвойска”, грустный, с рюкзаком на плечах. Он постоял немного, взошел на нос лодочки, привязанной тут же, и вдруг, нырнув в воду, мгновенно исчез. Проходит две-три минуты, мы оцепенело смотрим на воду – всплывает бескозырка. И тут художница вскочила и стала кричать: “Утонул, утонул!” Прибежал милиционер, какой-то народ. Кто-то разделся, нырнул. И тут появляется дворник и рассказывает, что этот моряк только что набил рюкзак кирпичами. Дворник еще подумал: зачем? Вызвали катер, водолазов, час искали – не нашли. Я сидел и думал – вот знаки Судьбы: один гений погибает от пули в расцвете таланта, а другой уходит сам, не дорожа своей, видимо пустой, жизнью. Что мне хотела этой смертью сказать Судьба – не знаю. Может быть, что не надо замыкаться в своем горе? Что смерть – банальность?

В раннем довоенном детстве я очень любил зеленый и тенистый Сретенский бульвар. Помню шумные оравы детей, игры в прятки, в казаков-разбойников, ряды скамеек, заполненные мамами и бабушками с колясками, длинные клумбы высоких цветов белого табака, который теплыми летними вечерами источал сладкий одуряющий аромат, как бы усыпляющий всех после веселого дня. Вековые липы, главная гордость Бульварного кольца, которые почему-то все были вырублены перед войной. Зимой – ослепительное сияние белого снега, который никогда не таял на горах по левую сторону бульвара, где дети с утра до вечера катались на санках. На углу бульвара и улицы Сретенки находился популярный у местных жителей кинотеатр “Хроника”, где я видел первый в жизни фильм про Иванушку и Бабу-ягу, очень меня напугавшую. В следующий раз я попал туда только после войны. По счастью, был цирк. От Сретенки множество переулков спускается к Трубному бульвару. В послевоенные годы это был очень многолюдный район, сердцем которого был Центральный рынок. Вокруг него было несколько барахолок, самая большая – на Трубном бульваре. Здесь шныряли сотни мелких воришек, жуликов и торгашей всякими трофейными мелочами: предлагали немецкие замки, ножики, фонарики, зажигалки, отмычки и т. п. На углу бульвара и Садового кольца несколько лет продержался небольшой колоритный ресторан “Кама”, пользовавшийся в этих местах дурной славой. И вот, в очень трудные для меня времена, в конце сороковых годов, я стал случайно частым гостем этого заведения.

После войны в нашей коммунальной квартире появилась странная молодая женщина по имени Лина, т. е. Акулина. Она работала нянькой у соседей, которые брали ее с собой в эвакуацию. Поэтому я ее раньше не видел. После войны она жила за занавеской, на большом сундуке в холле нашей квартиры: у нее не было своей комнаты. Она была одинока, набожна и очень молчалива. Но у нее была подруга из той же деревни под Рязанью, откуда обе приехали в Москву. У той судьба сложилась лучше: во время войны она вышла замуж за милиционера из нашего 61-го отделения милиции, у них была комната где-то рядом. Звали ее Тася, она работала буфетчицей в том самом ресторане “Кама”. Тася была быстрая, шустрая, веселая. Она любила всякие картинки, коврики, вышивки. Я ей дарил репродукции картин, и однажды она выпросила у меня большую акварель “Кувшинки”. Мне все равно хранить работы было негде, и я их дарил всем, не жалея. Однажды Тася привела меня в “Каму” попить чайку с бубликами, посадила за столик возле буфета, и я просидел там целый вечер. На столе стоял самовар, чаю было много, денег с меня не брали. Тася всем объявила: “Будущий художник” – и сказала, что я ее племянник. В школе я никому не рассказывал о себе, о своих бедах, да никого бы это и не интересовало. Все были благополучные, нормальные. Коля Дмитриев погиб, и дружба с его семьей оборвалась. У нас в МСХШ были в моде беспечность и легкомыслие, никто ни к чему всерьез не относился. Популярны были дети “одаренных родителей”: Вася Ливанов, сын великого артиста; Женя Дунаевский, сын великого композитора; Дима Шурпин и Леша Гапоненко, сыновья сталинских лауреатов; Витя Селиванов, сын председателя Моссовета; Лева Солодовников, сын председателя Комитета по делам искусства.