Черная месса - Франц Верфель

Благодаря своему потрясающему надгробному слову президент пользовался безграничным уважением. С робким смущением посматривали на него девушки. И потом, он был единственным из старых «гостей», кто проявил человеческое отношение к ним и к их жизни. Он ведь пришел сюда без всякого иного намерения, кроме как отдать последний поклон усопшему и высказать сочувствие скорбящим. Фрейлейн Эдит умела ценить оказанную честь. С искренней благодарностью во взгляде подошла она к Море и, нежно держа его за руку, объявила, что знает теперь, кто из друзей дома — настоящий мужчина и душевный человек.

Президент печально пожал плечами и заметил, что знает жизнь и ясно понимает движение мира. Однако то, что доктор Шерваль, как и остальные, не нашел сегодня дороги сюда, — это все же приводит его в изумление. Эдит с горечью намекнула, что мужчина остается мужчиной и единственная его цель — чисто мужское скотство. Президент — исключение. Это она сразу почувствовала. Никакое надувательство ее не обманет; у нее ничего нет, но знание людей — уже неплохой капитал.

Тут честного обывателя слеза прошибла, поскольку судьба предоставила возможность именно ему доказать на деле свою добродетель, когда эта понимающая людей женщина ожидала сего от мужского племени в целом. Истинная причина его прихода была забыта. Он и сам поверил, что это гуманность, классическим мастерам и шедеврам которой он служил неустанно, привела его сегодня на Гамсгассе.

Дамы окружили этот полный сумрачного достоинства монумент, будто учи́теля, вслушиваясь в его слова; они не отваживались еще произносить соответствующие месту фразы и замечания, что не слышны были в течение целого дня, хотя Илонку и мучил почти непреодолимый соблазн ввернуть в разговор несколько сочных, ядреных словечек профессионального жаргона.

Большой Салон с его освещением, с его плотно закрытыми, как обычно, ставнями, с розовым плюшем, мраморными столами, ренессансными зеркалами и заново натертым танцевальным паркетом тосковал уже по ночному гомону. Девицы, несмотря на траурные платья, снова пробовали свою покачивающуюся вечернюю походку, которой три дня избегали.

Не хватало только Людмилы, оставшейся в пригороде, чтобы навестить родственников.

Президент, в высшей степени довольный собой, долго раздумывал, не следует ли ему, солидному коммерсанту, и в этом доме приобрести клиентуру. Несмотря на определенные возражения морального порядка, он решил наконец, что при таких благоприятных обстоятельствах упустить клиента — признак начавшейся спячки и неспособности вести дела. Поэтому, собравшись с духом, он снова заговорил, на сей раз безо всякого пафоса, зато звонким задушевным голосом.

— Дети, — так обратился он к девушкам, усадив рядом с собой Грету и Аниту и глубоко вздохнув, — человек смертен, и все мы умрем. Что такое смерть — никто не знает, а тот, кто знает, дети, — тоже уже не знает. Хорошо. С этим приходится смириться. Но у истории этой есть и другая сторона…

Его голос был полон теперь понимания и покорности:

— Ведь могила, если за ней не ухаживают, разрушается и — даю слово — за несколько месяцев становится навозной кучей. Я знаю это по опыту.

Маня подтвердила, и Море продолжал:

— Однако уход за могилой, дамы, стоит денег; как это ни отвратительно — память стоит денег. Кто даст эти деньги? Порядочный и честный близкий родственник. А если у человека никого нет, что тогда?

Президент, готовясь потрясти сердца, многозначительно глядел то на одну, то на другую:

— Что тогда? Спросите себя, будет ли у вас кто-нибудь когда-нибудь!

Аргумент усвоен. Разве у них когда-нибудь кто-нибудь будет? Больница, богадельня, анатомичка и в лучшем случае — корка хлеба: так звучал конец сказки, которую им часто рассказывали. Президент отечески улыбнулся:

— Ну, у господина Макса Штейна вместо близких родственников есть, по крайней мере, такие добросердечные девушки, как вы! Но куда занесет вас в будущем году? Вы не знаете!..

И этот аргумент усвоен. Сегодня работаешь на первоклассной Гамсгассе и ешь серебряными приборами. Но годы проходят, и не каждая возвысится до экономки. Главный выигрыш и в лотерее, и в жизни — редкость. Дюжины Мань, Анит и Илонок опустились до «Наполеона» и потом все глубже и глубже увязали в провинции.

Президент никого не хотел огорчать, внезапный свет излучало теперь его лицо:

— Мне только что пришла на ум прекрасная мысль! Что, если бы вы учредили между собою маленькое благотворительное общество, чтобы поставить на могилу покойному камешек с его именем? Я говорю по опыту! Такой мрамор (естественно, не обязательно мрамор; песчаник тоже был бы вполне хорош), но мрамор в особенности сохраняет могилу навечно молодой. Разумеется, со вкусом исполненная — никаких скульптур! — простая надпись золотом! Кто мимо пройдет за долгие годы, — прочтет: «Макс Штейн», скажет: «ага!» и вспомнит. Как вы считаете? Разве нам не захочется устроить маленький сбор? То есть, если вас это действительно убеждает. Мне самому ведь все равно. Однако я думаю обо всем, и случайно принес с собой прейскурант. По цене от трехсот крон можно получить вполне сносные надгробия…

С сердец дам не сошла еще тяжесть последнего дня. Все еще не чувствовали они себя как дома на паркете Большого Салона. Картина кладбища так и стояла у них перед глазами. Вопрос «Будет ли у вас кто-нибудь?..» звучал в ушах. Они охотно откупились бы от мыслей о грозящей им судьбе, что страшнее все-таки для них, чем для других людей. И не является ли смерть явлением природы, кое во всех примитивных народах и личностях возбуждает желание принести жертву?

Поэтому слова Море упали на благодатную почву. С большим или меньшим рвением направились все в свои комнаты. Наличные деньги и сбережения были сосчитаны и пересчитаны. По мере добросердечия, веры, скупости и щедрости выпала и принесенная жертва.

Фалеска, самая честолюбивая и добрая душа, сошла — поскольку сбор застал ее за переодеванием, или потому лишь, что хотела показаться во всей красе, — короче, сошла вниз совершенно голая, чтобы двадцать пять крон своей дани смерти лично вручить поверенному. И удивительно! Когда в удрученной еще мгле Большого Салона расцвел внезапно радостный телесный цвет женской плоти, показалось, будто впервые после смерти Максля он, Салон, действительно хочет стать самим собой. Обессиленное пространство слабо улыбнулось и нерешительно вздохнуло, как больной, что возвращается к жизни. Фалеска же в упоении самовлюбленности вертелась волчком. То было интимное, даже сокровенное мгновение.

Следующие четверть часа президент Море вносил гражданские имена девушек и соответствующие суммы в список жертвователей. Только фрейлейн Эдит, которая свое уже отдала, и Маня — посвященная, знакомая со всеми этими фокусами, — отказались участвовать.

Агент по надгробиям внес в записную книжку замечательные распоряжения, и даже — растроганный самим собой — снизил свои комиссионные со злостных пятнадцати процентов до семи с половиной.

Пришло время одеваться, и вместе с ним явился Фигаро. Обычное возбуждение охватило дам. Толпились с криками по лестнице на этаж с гардеробом. Полновесно звучали любимые Илонкой ругательства, которые она вызывала из освободившейся груди на «бис».