Одинокий мужчина - Кристофер Ишервуд

– Шутите!

– Хотите сходить? Будет случай задать пару неприятных вопросов.

– В котором часу?

– В четыре тридцать.

– Не смогу. Через час мне надо быть в городе.

– Очень жаль.

– Очень жаль, – с облегчением соглашается Джордж.

Вообще-то он не уверен, что Грант предлагает это всерьез. Он уже не раз таким же полушутливым тоном подбивал его сорвать собрание Общества Джона Бёрча, или раскурить косячок с лучшим из безвестных поэтов Америки в черных кварталах Уоттса[11], или пойти на встречу с представителем черного мусульманского движения. Джордж не верит, что Грант проверяет его. Сам Грант, скорее всего, нечто эдакое периодически проделывает, и ему в голову не приходит, что Джордж боится. Возможно, он полагает, что Джордж избегает подобных вылазок из опасения умереть от скуки.

Пока они перемещаются вдоль стойки, ограничившись в итоге лишь кофе и салатами – Джорджа заботит его вес, аппетит Гранта под стать его худобе, – Грант рассказывает, как знакомые спецы из одной компьютерной фирмы убеждали его, что начала войны бояться не стоит, поскольку людей для управления страной – то есть людей при деньгах и возможностях – выживет предостаточно. Они могут себе позволить убежища получше, чем те дырявые убийственные ловушки, что жулики нынче впаривают всем за бесценок. Господа эксперты говорят: если будете строить убежище, наймите как минимум трех разных подрядчиков, чтобы никто не понял, что именно строится. Ведь если пойдет слух, что ваше убежище лучше, то при первой же тревоге вас будут осаждать толпы. По той же причине, если быть реалистами, следует обзавестись автоматическим оружием – сентиментальничать будет некогда.

Джордж смеется именно таким, в меру сардоническим смешком, какого от него Грант и ожидает. Но от этого юмора висельника больно сжимается сердце. Он знает, что страх уничтожения подобен удару ножа. Каждый военный конфликт – двадцатых, тридцатых годов, война сороковых – оставил в его душе свои шрамы. Теперь же мир стоит перед угрозой выживания. Выживания в каменном веке, когда в порядке вещей, если мистер Странк пристрелит мистера Гранта с женой и тремя детьми, поскольку тот не озаботился запастись достаточным количеством продуктов, и теперь его голодное семейство представляет угрозу Странкам – а тут уж точно не до сантиментов.

– Здесь Синтия, – говорит Грант, когда они возвращаются в столовую, – не хотите присоединиться?

– Это необходимо?

– Полагаю, да, – нервно смеется Грант. – Она заметила нас.

И верно, Синтия Лич уже машет им рукой. Эта привлекательная молодая женщина, воспитанница колледжа Сары Лоренс[12], из богатой нью-йоркской семьи. Возможно, именно назло им она недавно вышла замуж за Лича, местного преподавателя истории. Но брак их кажется вполне удачным. Энди худощав и бледноват, но не слабак; его темные горящие страстью глаза и гибкая фигура намекают на немалую сексуальную активность. Брак выбил его из привычной среды, но похоже, что усилия соответствовать уровню Синтии его увлекают. Устраиваемые ими приемы всеми одобряются уже потому, что кормят-поят там на деньги Синтии превосходно, а Энди же любили всегда. Да и Синтия не так плоха – всего лишь немного увлеклась ролью аристократки на дне канавы, даже оттуда надменно поучая всех.

– Энди не пришел, – говорит Синтия, – поболтайте со мной.

Они усаживаются, и она оборачивается к Гранту:

– Ваша жена никогда меня не простит.

– Неужели? – Грант принужденно смеется.

– Она вам ничего не сказала?

– Ни слова!

– В самом деле? – Синтия озадачена, но потом оживляется. – Нет, она наверняка рассердилась на меня! Я ей сказала, что детей здесь одевают просто чудовищно.

– Думаю, она того же мнения. Она всегда так говорит.

– Они лишены детства, – продолжает Синтия, пропустив его слова мимо ушей, – это же будущие потребители! Избалованная мелюзга с накрашенными губами! В прошлом месяце я была в Мехико. Это как глоток свежего воздуха. О, вы не поверите! Там такие естественные детишки. Никаких капризов, никакой фальши, они просто растут!

– Вопрос лишь в том… – начинает Грант, пытаясь возразить, но так мямлит, что его едва слышно.

Синтия и не слышит.

– Но стоило нам этим вечером пересечь границу! Невозможно забыть! Я сказала себе: или мы, или эти люди сошли с ума. Они постоянно куда-то мчатся, словно в старой немой кинохронике. А хозяйка ресторана? Раньше я не задумывалась, но это воистину черный юмор – так их звать. Это же надо так улыбаться! И огромные меню, где нет ничего съедобного. А слуга с кухни, настоящий манекен – поставит стакан воды, слова не вымолвив! Глазам своим не веришь! Да, а на ночь мы остановились в ужасном новомодном мотеле. Кажется, ровно за минуту до нашего приезда его привезли откуда-то, может, прямо с фабрики. Никакой индивидуальности, такие можно ставить где угодно. Я хочу сказать, после чудесных старинных отелей Мехико, каждый из которых в своем особенном стиле, эти совершенно…

Грант делает новую попытку поспорить. Но мямлит еще тише. Даже Джордж ничего не понимает. Он делает здоровенный глоток кофе: такой нокаут на пустой желудок сродни хорошей дозе кайфа.

– Право, Синтия, дорогая! – слышит он свое смелое вступление. – Откуда вы взяли такую чушь?

Изумленный Грант фыркает. Синтия озадачена, но, кажется, довольна. Она любит хорошую драчку; это умеряет ее агрессивность.

– Честно, вы в своем уме? – Джордж чувствует, что его понесло, как воздушный шарик по ветру. – Боже, вы словно затхлая французская мымра, впервые оказавшаяся в Нью-Йорке! Они всегда твердят то же самое! Ненастоящие! Американские мотели? Но в этом их сущность: номер в американском мотеле не есть комната в настоящем мотеле, если вам угоден этот жаргон, это просто комната, и точка. Сущность Комнаты. Символ образа жизни Америки в трех измерениях. И что требуется этому образу жизни? Дом с определенными параметрами, определенными удобствами, из определенных материалов – не более того. Все прочее – ваша забота. Но скажи такое европейцу! Тут же умрет от ужаса… Правда в том, что наш образ жизни слишком суров для них. Здесь материальные блага сведены к простейшим удобствам. Почему? Да это же естественный первый шаг. Пока материальное не обустроено как следует, мысль не свободна. Звучит тривиально, но самый недалекий американец это подкоркой чувствует. Европейцы говорят о бездуховности, а то и незрелости, чтобы нам, противникам индивидуальности, романтической неэффективности и вещизма ради вещизма, было обиднее. Им дорог мертвый культ кафедральных соборов, первых изданий, парижских моделей и винтажных вин. Им надо неустанно долбить нас мерзкой пропагандой культуры. Если это им удастся, нам конец. Вот чем надо заняться Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности… Европа ненавидит нас за то, что мы хорошо тут устроились, отгородившись рекламными щитами, словно пещерные отшельники. Спим в условных кроватях, едим условную пищу, радуемся условным зрелищам – вот причина их отвращения и ненависти, потому что понять нас они не в состоянии. Поэтому они вопят: это же зомби! Но им придется смириться с тем, что Америка может так жить – это прогрессивная культура, она на пятьсот или тысячу лет впереди Европы – или любой другой страны на Земле, если уж на то пошло. Мы существа, истинно живущие духовными ценностями. И потому мы как дома даже в наших условных мотелях. Только европейцы в шоке перед символическим, потому что они рабы материального…