Одинокий мужчина - Кристофер Ишервуд

Дорис слабо улыбается. Радуется, что он пришел? Нет. Кажется, ее что-то позабавило. Тихо, отчетливо она произносит:

– Вчера я наделала много шума.

В ожидании пересказа шутки Джордж улыбается ей в ответ.

– Это было вчера? – говорит она тем же тоном, обращаясь к себе. Теперь она его не видит, в глазах недоумение и страх. Вероятно, время, как зеркальный лабиринт, постоянно пугает ее.

Она переводит на него взгляд, смотрит уже без удивления.

– Я кричала. Было слышно даже в холле. Им пришлось вызвать доктора.

Дорис улыбается. Очевидно, это и есть шутка.

– Болела спина? – спрашивает Джордж.

От усилий скрыть сочувствие его голос звучит так, будто бы он старается заглушить вульгарный провинциальный акцент. Дорис игнорирует его вопрос, угрюмо обдумывая что-то свое.

– Который час? – резко спрашивает она.

– Почти три.

Долгое молчание. Джорджу необходимо что-то сказать – что угодно.

– Как-то раз я пошел на пирс. Не был там целую вечность. Ты знаешь, что они снесли старый каток для роллеров? Разве не чудовищно? Будто нельзя было оставить все как есть. А помнишь киоск, где гадалка читала характер по почерку? Его тоже нет…

Он запнулся в отчаянии.

Можно ли разбудить память таким примитивным приемом? Похоже, что да. Он выхватил слово пирс, как берут случайную карту со стола фокусника – и вуаля! Карта та самая! Именно когда Джордж и Джим катались на роликах, они впервые встретили Дорис. (Она была с парнем по имени Норман, которого поспешно бросила.) Потом они вместе пошли погадать по почерку. Гадалка сказала Джиму, что в нем пропадает музыкальный талант, а Дорис обладает редкостным даром открывать в людях лучшее.

Она помнит? Конечно, должна помнить! Джордж обеспокоенно смотрит на нее. Она лежит, мрачно глядя в потолок.

– Который час, ты сказал?

– Почти три. Без четырех.

– Выгляни в холл, хорошо? Есть там кто-нибудь?

Он встает, идет к дверям, выглядывает. И не успевает дойти до дверей, как она нетерпеливо спрашивает:

– Ну что?

– Нет никого.

– Где эта чертова медсестра?

Звучит это так грубо, с таким очевидным отчаянием.

– Сходить поискать?

– Она знает, что укол в три. Врач ей сказал. А ей плевать.

– Я найду ее.

– Эта сучка всегда приходит, когда ей вздумается.

– Я все же поищу ее.

– Нет! Останься.

– Ладно.

– Сядь сюда.

– Конечно.

Он садится, понимая, что ей нужна его рука. Протягивает ей руку. Дорис сжимает ее с поразительной силой.

– Джордж…

– Что?

– Ты не уйдешь, пока она не придет?

– Конечно, не уйду.

Она сжимает его руку еще крепче. В этом жесте нет чувства, нет общения. Она не руку знакомого держит, просто ей надо за что-то держаться. Он не решается спросить ее о боли. Боится выпустить на волю джинна, увидеть, почувствовать, ощутить нечто ужасное здесь, между ними.

И в то же время ему интересно. В прошлый визит сиделка сказала, что к Дорис приходил священник (она воспитана в католичестве). Конечно, на прикроватном столике лежит маленькая аляповатая книжица: «Остановки на Крестном пути»… Но если весь твой путь сузился до ширины кровати, если впереди пугающая безвестность, посмеешь ли ты пренебречь таким путеводителем? Возможно, Дорис уже кое-что знает о своем путешествии. Но если и знает, даже если Джордж отважится спросить ее, она ничего не расскажет. Для этого надо владеть языком той местности, куда отправляешься. А те речи, которыми многие из нас так невнятно и многословно тешатся, не имеют реального значения на этом свете. Здесь это лишь набор слов.

Но вот и медсестра, улыбаясь, появляется в дверях.

– Я как раз вовремя, как видите!

В руках у нее поднос с подкожным шприцем и ампулами.

– Я пойду, – сказал Джордж, вставая.

– О, совсем необязательно, – говорит медсестра, – можете просто отойти на минутку. Это совсем недолго.

– Мне все равно пора, – оправдывается Джордж, как все, покидающие больного. Хотя Дорис вряд ли в обиде на него. Похоже, она потеряла к нему всякий интерес, сейчас она не спускает глаз с иглы в руке сестры.

– Она такая скверная девочка, – болтает медсестра, – никак не можем заставить ее съесть обед, правда?

– Ну, пока, Дорис. Увидимся через пару дней.

– Прощай, Джордж.

Дорис даже не глядит на него, откликаясь безразличным тоном. Он покидает ее мир, следовательно, больше не существует. Он пожимает ей руку, но она не отвечает. Она следит за приближением сверкающей иглы.

Это и было прощанием? Возможно, конец уже скоро. Выходя из палаты, он бросает взгляд на нее поверх ширмы, пытаясь зафиксировать что-нибудь в памяти – вдруг понадобится: это было в последний раз, когда я видел ее живой.

Но ничего. Ничего важного. Он не чувствует ничего.

Одно он понял, пожимая напоследок ей руку: равно как в этой мумии не осталось следа от Дорис, пытавшейся отнять у него Джима, так и в нем не осталось больше чувств. Пока он лелеял хоть грамм ненависти, Джордж знал, капельку отнятого у него Джима она держит при себе. Он ненавидел Джима не меньше, чем ее, пока они развлекались в Мехико. И эта ниточка связывала его с Дорис. Теперь она оборвана, значит, еще одна частичка Джима потеряна для него навсегда.

Джордж едет вдоль бульвара, превращенного в одну громоздкую рождественскую декорацию – позвякивающие на ветру олени и колокольчики на металлических елках, протянутых поперек улицы. Но это всего лишь реклама, оплаченная местными торговцами. На тротуарах, в магазинах – толпы очумелых покупателей с выпученными глазами-пуговицами, в которых отражается весь алчный блеск рождественской недели. Не более месяца назад, пока Хрущев не согласился убрать с Кубы ракеты, они осаждали супермаркеты, сметая с полок бобы, рис и тому подобное, большей частью совершенно непригодное для питания в бомбоубежищах, поскольку без воды из этого ничего не приготовишь. Что ж, на этот раз пронесло. И они рады? Бедняги для этого слишком глупы; им не дано понять, что именно не упало им на головы. Правда, из-за недавних панических закупок им придется экономнее тратиться на подарки. Но ведь осталось немало. Торговцы предсказывают для всех вполне хорошее Рождество. Кроме, может быть, нервно крутящихся на перекрестке юных проститутов (опытный глаз Джорджа сразу вычисляет их в толпе), искоса поглядывающих на витрины магазинов.

Джордж далек от насмешек над уличными толпами. Можно считать их вульгарными, алчными, скучными и примитивными, но он горд, он рад, просто до неприличия счастлив жить и числиться в рядах замечательного меньшинства Живущих. Публика на тротуарах в неведении; но он знает, счастье – это протянуть еще хоть чуть-чуть, ведь только что он удрал от жуткой близости Большинства, к которому скоро присоединится Дорис.