Ирония жизни в разных историях - Али Смит

Я загибаю страницу на этой истории. Мне надо кое - что подготовить на завтра, и я кричу тебе как обычно, что ложусь в постель, и если ты сейчас же не придешь, то я погашу свет и буду спать, а потом уйду от тебя.

Когда мы оба лежим в кровати, я вручаю тебе книгу, открытую на этой истории. Ты читаешь ее. У тебя довольный вид. Ты снова ее читаешь, наклонившись надо мной, чтоб быть поближе к свету. Глядя через твое плечо, я читаю мое любимое в этой истории место о необыкновенном очаровании дерева и бессильном боге, украсившем себя ветвями. Ты тоже загибаешь страницу, закрываешь книгу и кладешь ее на прикроватный столик. Я гашу свет.

Я начинаю ровно дышать, чтобы ты поверила в то, что я сплю, и тогда ты потихоньку поднимаешься с постели. Услышав, как ты осторожно закрываешь дверь, я тут же встаю и одеваюсь, затем спускаюсь вниз и выхожу, как и ты, через черный ход. Это была первая ночь, когда я пожалел, что не надел теплую куртку; теперь буду знать.

Когда я пробрался к тому дому, то в темноте под деревом заметил тебя. Ты лежишь на спине прямо на земле. Похоже, спишь.

И я ложусь рядом с тобой под деревом.

Добропорядочные горожане спят в своих постелях. Нерадивые горожане спят в своих постелях. Оплатив ночь и завтрак, туристы спят в своих постелях в больших городских домах на зажиточных улицах с благоухающей высокой еловой изгородью, где цена одного койко-места за ночь составляет от 20 до 30 фунтов, и становится выше в гостинице, еще выше в пансионе, и намного выше в отеле. К озеру бежит пустующая дорога, и монстр в озере спит глубоким сном, словно на ложе, и опять холмы и небеса отражаются в воде вверх тормашками. Только половина третьего утра, а уже кругом светло.

Свет, похоже, и впрямь никогда не уходит; между одиннадцатью предыдущего вечера и двумя часами наступившего утра тонкая линия неба, которая в разгар лета обозначает сумерки, никогда еще полностью не опускалась за какую-либо из сторон горизонта, опоясавшего город, и теперь вне зависимости от ящура это место считается райским туристическим уголком, о чем начнут говорить чуть позже, но в этом же году, как о самой крупной достопримечательности Великобритании, благодаря роскошному пейзажу, приветливому народу, чистому воздуху и вот такому свету, как в середине этой ночи, земному и жутковатому, который бродит крадучись, что доступно только свету, эдакая неодолимая громадина с массивными лапами ползет по полям, и отдельным лежневым дорогам, и обеззараженным огороженным лесам; нескончаемый обход позади и поверх дерева, что растет за городской чертой, о чем мало кто из туристов знает или мало кто его находит, вот оно, стоит возле родника со стороны проселочной дороги, его ветви, ствол и корни увешаны (и все ветви на других деревьях, растущих в нескольких ярдах вокруг этого дерева в придорожном лесу, тоже пригнулись) лоскутами от рубашек, пальто, нижнего белья, юбок, занавесок, от всего, что можно разорвать, носками, шляпами, носовыми платками, шарфами — тем, что оставляют люди, загадывая желания и надеясь, что у них будет больше шансов на исполнение желаний, если они разорвут то, что им ближе, что они носят на себе или что носит их любимый человек, и все это несут к дереву и развешивают на нем.

Лес опустел. На дороге ни души. Лоскутки едва заметно шевелятся, словно вселяющие ужас листья.

Над сельскими угодьями, вдоль устья реки и по дороге в город слышно только щебетанье разбуженных птиц. В самом начале Хай-стрит, где не умолкают птичьи трели, в бетонной кабине, установленной там полицией, в которую, если запереться изнутри, нельзя никак пробраться снаружи, свернувшись в клубок, на полулежал мальчик; после закрытия клуба за ним гнались трое незнакомых мужчин, все трое бежали за мальчиком следом по пустынным ночным тротуарам мимо многоэтажных и пустующих по вечерам магазинов и через пешеходную зону, потом, окружив кабину безопасности, пиная дверь и пытаясь ее взломать, разбивая о нее что-то такое, что напоминало звук бьющихся бутылок, они вопили, что забьют его до смерти, ну а после все стихло, и доносился лишь щебет птиц, вот тогда его перестало трясти и в конце концов он заснул. Внутри кабины всегда светло. Свет в кабине — защита от вандализма. На стене установлен экран и кнопка для звуковой и визуальной связи между полицейской диспетчерской и мальчиком, который теперь знает лучше, чем когда-либо, как нажать на кнопку, и спит под экраном у стенки, съежившись и закрыв глаза рукой.

На тротуаре возле двери кабины блестят осколки разбитого стекла. Ранним утром в небе над городом кружат чайки, и словно белые вспышки виднеются их животы, но вот заблестели крыши домов и шпили церквей, а внизу — темный речной блеск; еще только три часа, а утренний свет, ничем не уступая дневному, разлился по городу, защищенному с флангов новыми супермаркетами, теми, что удобно устроились на изгибе между переброшенным с юга на север мостом, больницей и кладбищем, тем местом, где как раз и случилась та история: несколько лет назад двое мужчин решили вместе выпить и провести субботний вечер на могильных плитах, и когда уже пить было нечего, боковая дверь могильного холма неожиданно распахнулась, и они вошли внутрь и очутились среди высоких стен из утрамбованной земли, куда были вставлены факелы с горящим торфом для освещения, и кругом стояли огромные чаны, полные виски и пива, и все бесплатно, и, пьянствуя всю ночь с молодыми и счастливыми хорошо одетыми незнакомцами, чокаясь кружками и стаканами, они великолепно проводили время и были очень довольны тем, что повезло найти новую пивнушку и завести таких классных новых друзей, пока вдруг без всякого предупреждения огромная могильная дверь стремительно не отворилась, и уже протрезвевших их выбросило из могильного холма в утренний свет; и поскольку наступило воскресенье, то они прямиком отправились в город, чтобы сразу же зайти в церковь. Но город преобразился, стал совершенно иным, и все в нем было неузнаваемо, и так продолжалось до тех пор, пока они не добрались до церкви, и потом, осторожно ступая по проходу между рядами церковных скамей, битком заполненных незнакомыми людьми, добропорядочными горожанами, которые всю ночь спали в своих постелях, эти двое мужчин вдруг начали рассыпаться с головы до пят, и от них ничего не осталось, кроме двух кучек пепла на каменном полу церкви: это послужит им уроком, ибо нельзя напиваться в субботу вечером накануне воскресенья, тем более на кладбище.

А нынче в двадцать первом столетии под колышущейся летней листвой многовековых деревьев на кладбище этого пресвитерианского города стоят викторианские и эдвардианские ангелы сплошь в круглых вмятинах. У некоторых наполовину или полностью отбиты крылья; мелкими кусочками каменного крыла усыпана трава. Пустые гильзы от патронов валяются возле выглядывающих из-под одеяния пальцев босых ног одного из ангелов, еще больше гильз — в траве возле каменного постамента, на котором сидит другой, держа чашу в руках, и у него прострелен навылет нос. Редкий ангел поражен прямо в глаз или посредине лба.

Натянув на лица маски с прорезями для глаз, они зашли в помещение, но сегодня в ночной смене дежурит Кимберли Маккинлей, и это настоящая удача для компании. Их зафиксировала скрытая камера; тот, что шел первым, нес в руках секатор, у идущего в середине была пила, следующий за ним нес что-то вроде воздуходувки с гибким шнуром и штепселем, видно, как шнур волочится внизу и потом мечется в воздухе при каждом угрожающем взмахе нагнетательной частью этого приспособления перед Родом, охранником вечерней смены, хотя Бог знает, что он еще надумал делать этой воздуходувкой. Они определенно вели себя вызывающе, особенно тот с секатором, он сразу же подошел к прилавку, перепрыгнул через него и стал угрожать Майклу Карди, который отвечал за обслуживание клиентов, прижав его к стене и приставив открытые лезвия ножниц к его шее.