Письма о письме - Чарльз Буковски

[Джеку Конрою]

1 мая 1964 г.

Благодарю за «Обездоленного», которого я теперь прочел, и он лежит справа от меня, пока я это печатаю, а я слушаю 6-ю симфонию Ч [айковского] и пью маленькое пиво; устал; сегодня ставил на скакунов на короткие дистанции, и там победа быстрая, или тлен, или точи ножи, все это очень уныло – но книга, книга, да, она прошла хорошо, и заинтересовало меня то, что в ней показано, как она главным образом для таких людей, как я и вы, и для тех, кого мы знали и знаем; как оно было и, с моей точки зрения, есть до сих пор. Быть бедным – ад, это не секрет; ад – болеть, когда нет денег, голодать, когда нет денег; ад быть больным и голодным вечно, до последнего дня. Богом забытые работы, за которые большинство нас вынуждено держаться; богом забытые работы, за которыми большинство нас вынуждено охотиться, о них умолять; богом забытые работы, которые мы ненавидим всем нашим усталым духом и все равно должны ими заниматься… боже мой, алкоголики, поэты, самоубийцы, наркоманы, безумцы, которых все это изблевывает! Я не понимаю, чего ради мы должны жить таким кошмарным, безотрадным и очевидно низким манером в век, когда цивилизация всей своей энергией измыслила силу, достаточную для того, чтобы всех нас убить. Думаю, если возможно уничтожить всю жизнь, то, ей-богу, так же возможно дать жизни полностью жить. И я не шучу – полностью: я не о том, чтобы давать лишь нашим миллионерам и государственным мужам возможность сбежать на какую-то планету после того, как они всё проебут здесь… Но я отвлекаюсь от вашей книги, и сейчас самое время, чтобы ее переиздать, потому что здесь все те же адские работы, то же сбагривание стариков, то же ощущение трудности, от которого безработный становится общественно ненужным без всяких оправданий, без голоса, без единого шанса. Я знаю про почти-невозможность выживания. Я работал за $17 в неделю в Луизиане, и меня уволили, когда я попросил прибавки на 2 доллара в неделю. Это было в 1941-м. Я работал на бойнях, мыл посуду; работал на фабрике дневного света; развешивал афиши в нью-йоркских подземках, драил товарные вагоны и мыл пассажирские поезда в депо; был складским рабочим, экспедитором, почтальоном, бродягой, служителем автозаправки, отвечал за кокосы на фабрике тортиков, водил грузовики, был десятником на оптовом книжном складе, переносил бутылки крови и жал резиновые шланги в Красном Кресте; играл в кости, ставил на лошадей, был безумцем, дураком, богом, всех уже и не упомню, но вот читал вашу книгу, и многое ко мне вернулось. Бывало, я записывался в железнодорожные бригады, чтобы ездить по стране. Однажды отправился так из Нью-Орлеана в Лос-Анджелес; в другой раз из Лос-Анджелеса в Сакраменто. Нам выдавали холодные банки еды, которые нам приходилось расколачивать о спинки сидений или другие места, потому что открывашек не было. Эти холодные поганые банки записывались нам на счет и вычитались у нас из первой получки плюс, кажется, дорожные расходы. Не знаю – я всегда спрыгивал, не доехав. Другие тоже. Но те, кто оставался, как я понимаю, потом довольно долго работали за просто так. У кого-то всегда отыскивались бутылка и пара игральных костей, и мы вынимали свои талоны на еду, как-то раз, их принимали в одном месте на Главной улице Л.-А., и напивались там пивом вместе с 6 или 7 другими, жали друг другу руки и расставались. Тьфу, я тут не про вашу книжку говорю, но хочу, чтоб вы знали – я ее по большей части понял, и еще раз спасибо за то, что вы мне ее прислали. Я не утверждаю, что вы Джек Лондон; я говорю, что вы Джек Конрой, а это годится.

[Уолтеру Лоуэнфелсу]

1 мая 1964 г.

[…] Не знаю, кто такой Ювенал; когда я отложил «Ежедневный скаковой бюллетень», у меня глаза болели.

Я гляжу в окно на холм, срезанный наполовину, а в ле́днике у меня 7 банок пива. Жизнь хороша.

Писать, как считает большинство писателей, – это как ебаться: только подумают, что у них неплохо получается, как вообще это делать перестают.

Надеюсь, выдержу еще несколько раундов, но я знаю, эта штука там поджидает, та штука, что дерет почти всех нас на части, не успеем мы умереть, тигр этот, эта блядь, эта черная ткань, этот ноготь на ноге.

господь будь с вами, и шпунт, и розовый змей, которого мальчишка запускает в 2 кварталах к Северу.

пойду я погуляю.

[Херолду Норзе]

12 мая 1964 г.

[…] Да, ты прав: неудача есть преимущество, и я имею в виду неудачу в том, что тебя не подымает на вершину телефонного столба, пока работаешь с девкой, или со стихом, или с восковой статуей Химмлера. Лучше всего оставаться непривязанным, работать дико и легко и терпеть неудачу, как только ни пожелаешь. Не успеешь прыгнуть с шестом на 17 футов, им тут же захочется 18, и в итоге ты в стараньях запросто можешь сломать ногу. На толпу всегда нужно плевать – это нечто безумное, как река, полная блевотины. Как только выкинешь толпу в мусорку, где ей самое место, у тебя возникает шанс на хорошую десяточку – и, может, срок скостят. Я не о Культуре Снобизма тут, какую практикует множество богачей, и факиров, и скручивателей веревок, и электриков, и спортивных обозревателей, потому что у них представление, будто у них есть ВЛАСТЬ. Все они зависят от толпы, как листва, что цепляется за ветку дерева. Я же про ту зависимость, при которой волен действовать с размахом, потому что тебе не нужен поцелуй в щечку от старушки по соседству, тебе не нужна похвалогия или читать лекции перед Армянским обществом пасадинских писателей. Я в смысле – нахуй. Еще бумаги, еще пива, еще удачи, чтоб запора не было, время от времени жопки перехватишь и хорошей погоды, кому тут нужно больше? Квартплата, еще б. Ну вот, я уже больше не знаю, о чем говорю. Вот в чем опасность разговоров. Говоришь говоришь говоришь, сплошь ярость и нытье, и уже совсем скоро не понимаешь, что говоришь… Я вот не понимаю… именно поэтому мне гораздо лучше, когда я преимущественно помалкиваю.

Энтин опубликовал стихотворение Буковски в журнале «что/то» т. 2, № 1 (1966) с работой Энди Уорхола на обложке.

[Дейвиду Энтину]

16 января 1965 г.

благодарю за экземпляр «что/то» [т.] уно [номер] 2, какое-то время назад, и мне с ним было непросто, но по большей части непросто мне бывает со всем, так что ничего нового, и потому, скроив рот Бинга Кросби, я просматриваю ваш номер и нахожу в нем ту же беду, что и боль веков, – все чересчур прелестно и умно, чересчур разумно и скучно, трюкачество, обильное и чрезмерное применение курсива – я, к примеру, может, только один – был очень счастлив, ну, может, и не очень счастлив, но вздохнул свободнее, когда умер Фолкнер, не то чтоб места больше стало, но от Фолкнера у них бы не так голова кружилась, нам и без того пиздец, нас и в повседневной жизни достаточно ублажают и надувают. с перебором уж точно. и я имею тут в виду большие ЗАГЛАВНЫЕ буквы. вы, ребята, от-лично сводите с ума типографа. вручайте яйца. Я приложил рукоп, которую только что написал, покуда в своем обычном состоянии. чего хвалиться? Я пьян чаще некуда и готов употреблять любые виды прочей дряни, если ее не слишком трудно добывать, а также наказание не чрезмерное, если поймают, а то у меня на горбу и так довольно наказаний, вроде спериментальных змеев вот вам гав и как, ох ты ж. я о чем про рукоп, вотчё, верните пожалуйста, если вам не пойдет, копий я не держу, поскольку от копирки у меня краник вянет, и я мимо печатки промахиваюсь.