Жестокое царство - Джин Филлипс

– Ш-ш-ш.

– У меня гип-по, – повторяет он еще тише.

– О-о, – вздыхает она.

Это один из первых придуманных им каламбуров. Линкольн имеет в виду, что у него икота. Она считала это его первой шуткой, но теперь вспоминает, опустив взгляд и сосредоточившись на его лице и дыхании, пахнущем миндальным маслом, что, еще не умея говорить, он делал вид, будто пьет ее кофе, а она говорила: «Малыши не пьют кофе!» А он заходился от смеха.

Он считал, что это смешно – поставить ногу на книгу.

Она чуть отодвигает его от себя, усаживая на колени.

– Постарайся задержать дыхание, а потом выдохнуть, – шепчет она.

– У меня гип-по, – нахмурившись, повторяет он.

Джоан несколько раз моргает, а потом вспоминает: когда он шутит про гип-по, она всегда смеется. В этом все дело. Он знает, что она засмеется, а она не засмеялась, и он пытается снова.

– Глупый, – шепчет она, издав звук, как ей кажется, похожий на смех.

Раздаются выстрелы. Она больше не принимает их за звуки лопнувших воздушных шариков. Она вздрагивает, хотя понимает, что стреляют где-то в отдалении. Правда, выстрелы следуют часто, один за другим.

Она вспоминает, как тихий голос сказал громкому, что тот жульничает. «Палишь без остановки».

Линкольн снова икает. Он ничего не говорит про стрельбу, она тоже.

Она вглядывается в окружающее пространство. Движутся только деревья.

Неожиданно оживает ее телефон. Он стучит о твердую землю, сообщая о своем присутствии даже при отключенном звуке. Она смотрит на светящийся экран и, чтобы прекратить вибрацию, нажимает на клавишу.

Скоро совсем стемнеет и экран будет еще более заметным. Телефон становится большой проблемой. Пришло сообщение от мужа.

Джоан обдумывает послание, не зная толком, что можно ему сообщить. Да, здесь есть другие люди. Она видела некоторых, распростертых на тротуаре. К тому же полицейские ошибаются – стрелок не один. Она должна сообщить об этом мужу, а значит, ей придется написать, что те люди были совсем близко.

Ей придется ему ответить.

Джоан испытывает знакомый приступ раздражения. Догадывается, что он фактически ждет, когда она скажет, что надо делать. По временам она чувствует, что отвечает буквально за все: что Линкольну надо принести для экскурсии, когда убежит молоко. И почему ей надо заниматься тысячей мелочей, и почему Пол так доволен этим? Даже сейчас он рад переложить на нее ответственность? И вину тоже?

Она опускает взгляд на его сообщение, сердясь на этот белый шрифт.

И все же она жаждет писем от него. Каждое утро он оставляет ей записку на кухонном прилавке: Обожаю тебя, особенно твою попку и Ты лучшее, что у меня есть. Он варит кофе к ее пробуждению, хотя сам кофе не пьет.

Никто не танцует так непринужденно, как он.

Он немедленно откликается.

Ей почти удается улыбнуться.

На ответ у него уходит больше времени, чем она рассчитывала. Он наверняка придумывает себе всякие ужасы, зная даже, что ничего не случилось.

Она знает, Пол хочет сказать больше, но она не дает ему возможности. Она пишет, что ей надо быть внимательной и что она любит его, и он пишет ей то же самое, а потом телефон вновь становится темным. Эта чернота несет в себе облегчение.

– Гип-по прошла? – спрашивает Джоан сына.

– Наверное, – отвечает Линкольн.

Джоан пытается настроиться на нужный лад для тихого, очень тихого разговора с ним, чтобы все пришло в норму. Значительная часть воспитательного процесса состоит в изображении чувств, которые в полной мере не испытываешь. Она размышляла об этом и прежде, слушая, как маленькие пластмассовые человечки часами разыгрывают батальные сцены, но сейчас все эти непреходящие битвы представляются ей полезными. Возможно, то была практика.

Притворяться она умеет хорошо. И в любой момент готова начать это делать.

Она пристально смотрит на траву. Ей кажется, там змея, но это всего лишь палка. Вновь завыли сирены, хотя они звучат явно не на парковке. Звуки усиливаются и постепенно приближаются. У нее такое ощущение, что она слышит пожарную машину – либо две или три, – а не полицейскую, хотя не вполне понимает, в чем разница.

Когда Линкольн еще плохо говорил, он всегда вызывал пожарную часть, сидя в детском автомобильном кресле и сжимая в руке светящийся игрушечный телефон. Алло, пожарный. В большом городе пожар. Возьми шлем. И сапоги. И плащ. И топор. И шланги.

Она никак не поймет, почему не может оставаться в этом мгновении. С этим ребенком. Она словно пытается воскресить его прошлые обличья. Они парят вокруг нее, дрожащие и теплые.

– Я слышу сирены, – говорит он.

– Я тоже, – откликается она.

– Ты думаешь, в зоопарке может быть пожар? От выстрелов?

– Едва ли.

– У тех людей могут быть бомбы.

– Не думаю.

– Это были плохие дяди? – спрашивает он. – Те, которых мы слышали? Тот, кто говорил о зверях? И гусеницах?

Она вспоминает, что он узнал о гусеницах в детском саду. Наверное, когда они изучали бабочек. Он слушает, и размышляет, и все вертит и вертит в уме какое-то слово, словно полирует камень, а потом выдает готовый продукт. Она подумала, что его внимание отвлекла икота, но на самом деле он лишь полировал другие свои мысли.

– Это были плохие дяди, – соглашается она.

– Они смеялись.

В своих выдуманных историях он борется с этим. Он считает, что злодеи не должны улыбаться. «Как могут быть счастливы плохие люди?» – спрашивает он.

Она проводит пальцем по костяшкам его пальчиков.

– Иногда плохие люди радуются, когда делают больно другим людям. – И сразу вспоминает, как он говорил ей: «Мама, мы ведь читали о плохих людях, но я не знаю никаких плохих людей. Все знакомые мне люди хорошие».