Осень на краю света - Дмитрий Заваров

Когда подходили, дубовая дверь с наложенной поверху узорчатой кованой решеткой распахнулась. Вышел Толик, узбек, числившийся у Тараса кем-то вроде управляющего. Федорову было известно, что по паспорту он Тахир, но Толик привычнее. Следом за Толиком неожиданно вышла Клавдия Степановна, местная старушка, в клеенчатом пальто и длинной шерстяной юбке, из-под которой массивными утюгами торчали галоши. Увидев участкового, даже подпрыгнула от неожиданности.

— Здравствуй, Володя, — прошелестела испу-ганно.

Тетя Клава значилась в деревне колдуньей. Ну, то есть колдуньей она стала после развала СССР, раньше наоборот — работала в райкоме. Но никого это не смущало. Старшее поколение рассказывало, что бабка ее тоже в свое время по колдовской части значилась. Федоров относился с пониманием: чем еще бывшей партийной работнице на жизнь заработать? Тем более что вид она имела подходящий: маленькая, сгорбленная, с длинным носом — вылитая Баба-яга из мультфильма «Ну, погоди». Голос у нее был тихий, но пронзительно-шипящий. Федоров уже хотел поинтересоваться, что она тут делает, но не успел.

— Ну как? — требовательно спросил Тарас.

— Все сделала, все решила, — затараторила колдунья. — Окна до завтрашнего утра не расшторивай, понял? И вот это не снимай.

Оттопыренный кривой палец угрожающе ткнул вверх. Ручка у старушки была маленькая, сморщенная и худая до синевы — не рука, а куриная лапа. Федоров поднял глаза: к чугунным завиткам светильника был привязан пучок высохшей травы.

— Понял, — серьезно сказал Хунько. — Толик, проводи.

— Хорошо! — по-восточному певуче растягивая гласные, кивнул Толик.

— И вот это чтобы быстро смыл! — Тарас обличающим жестом указал на следы колес. — Понял?

— Сейчас сделаем, хозяин, — засуетился узбек.

— Вот то-то! Пошли.

— Володя, — окликнула тетя Клава.

— Чего? — Федоров изумленно обернулся.

— Ты не зайдешь ко мне?

— Зачем это, тетя Клава? Погадаешь?

— Разговор… Ладно, сама как-нибудь зайду.

— Ну давай, — пожал плечами участковый.

Широкий холл с вешалками по обеим сторонам двери. Арка с двустворчатой стеклянной дверью. За ней гостиная. Стены обшиты состаренным деревом, толстые балки под потолком. Огромный, в полстены, камин. По бокам высокие окна, наглухо закрытые плотными шторами. Стойка бара с крутящимися стульями, частокол бутылок на полках. Помещение вполне сгодилось бы на роль небольшого салуна для съемок вестерна.

— Чего у тебя тетя Клава делала? — поинтересовался Федоров, заметив над окном, на карнизе, пучок травы.

— На удачу заговаривала.

— Веришь в это?

— А мне один хрен. Лишним не будет. — Хунько, обогнув стойку, занял место бармена. — Чего налить, капитан?

— Виски, — заявил Федоров, оседлав стул, похожий на вбитый в пол гвоздь.

— Одобряю!

Тарас достал из-под стойки пару массивных граненых бокалов, прихватил со стены нарядную бутылку. Плеснул. Чокнулись, выпили. Хоть и бокалы американские, и виски вместо водки, а пьем залпом, отметил Федоров. Хунько облизнул губы и стал еще больше похож на Джабу Хатта.

— О чем говорить хотел? — хриплым после алкоголя голосом спросил он.

— Отец Андрей, настоятель наш, руку где-то сломал. Слышал?

— Откуда? — поднял брови Хунько.

— Деревня. Слухи быстро разносятся.

— Я слухи не собираю.

— А я вот прислушиваюсь. Говорят, видели его вчера с двумя бугаями. Не из местных. Говорят, очень на твоих ребят похожи.

— Вранье, Владимир Николаич. Опять Черемезовы, небось, наябедничали. Покою мне от них нету, все жалуются и жалуются. Завидуют, шакалы гнилые.

— Черемезовы тут ни при чем. И без них глаз достаточно. Хочу с твоими охранниками поговорить.

— О чем? — Хунько снова плеснул в бокалы. — Что ты им скажешь? Не ломал ли кто из вас руку местному священнику? Надеешься, кто-то расколется?

Федоров взял тяжелый стакан — стекло на дне в пару сантиметров толщиной, — поболтал виски. Выпил, не чокаясь.

— Я ведь найду, — не глядя на Тараса, тихо заявил он.

— Сомневаюсь.

Хунько лихо вбросил виски в открытый рот, сморщился, потряс головой, вытер губы рукавом.

— Не нравится мне этот отец Андрей. Мутный он какой-то. У меня, признаться, были подозрения, что это он икону слямзил.

— И людей завалил?

— Кто их там разберет, бородатых, на что они способны. Я не знаю, кто с ним поработал. Но это больше не повторится.

— А ты кто такой, чтобы решать, с кем «работать», а с кем нет? — Федоров в упор посмотрел на Тараса.

— Я свои границы вижу, капитан. — Хунько придвинул ногой стул, уселся напротив. — И за них не выступаю. Но и ты не наглей. Я тут половину алкашей халтурой обеспечиваю. Одних налогов на пол-лимона в год плачу. Это моя деревня. Я не меньше тебя в порядке заинтересован.

— Плохо ты заговорил, Хунько. Нагло.

— Чего?! — Тарас откинулся назад.

Рот его растянулся в задорной улыбке, но глаза заискрились бешенством. Хунько втянул голову в шею, отчего из-под воротника рубашки выперла жирная складка, как брюхо у жабы. Настолько разительной была эта метаморфоза — был человек, а стал упырь, — что Федоров поначалу испугался. Но испуг почти сразу смыла злость: он подобрался, готовый вскочить, перелететь через стойку и, схватив жирного червя за загривок, извозить рожей по рядам бутылок. Вот только пусть хоть слово вылетит из этого детского рта, один намек на звук… Но Хунько, видимо, разглядел что-то в лице участкового: обмяк, снова приняв человеческий облик.

— Все, все, все! — быстро проговорил он, подняв перед собой пухлые ладони.

Глаза его потухли, только где-то в глубине засела злоба. Хунько обид не забывает — это Федоров знал.

— Все. Понял. Перенервничал сегодня. Бывает, сам понимаешь, — зачастил Тарас. — Моих там не было. И больше не будет. А те, кто был, будут наказаны. Договорились? Поп сам виноват, с кулаками набросился. Я с ним рассчитаюсь. И за причиненные неудобства, и за травму. Решим. Забыли. Давай мировую.

— Просто всё у тебя, — процедил Федоров, беря стакан.

— А чего усложнять? Поп заяву накатал, что ли? Чего ты впереди паровоза бежишь? Я виноват, я признаю. Готов заплатить за глупость. По закону что полагается? Тот же штраф.

Федоров тяжело посмотрел на Тараса — была в его словах логика. И резон. И обсуждать вроде бы больше нечего. Покаялся бизнесмен, готов возместить ущерб. И главное — поп-то действительно не сказал ничего. И не скажет.

— Вот еще что, — спохватился Хунько. — Совсем забыл. Я же тебе тут…