Левша на обе ноги - Пэлем Грэнвил Вудхауз

Уилтон пожал плечами. В эту минуту он ощущал разлад с природой и человечеством. Ветер переместился на несколько румбов к востоку и теперь исследовал строение его организма с ловкостью первоклассного хирурга.

— Мы утонем! — вскрикнула Мэри Кемпбелл. — Мы утонем… мы утонем… мы утонем…

Обида вмиг покинула Уилтона. До сих пор он думал только о себе.

— Мэри! — воскликнул он с бесконечной нежностью.

Она бросилась к нему, как ребенок к матери, и он принял ее в свои объятия.

— О, Джек!

— Милая моя!

— Мне так страшно!

— Любимая!

В минуту грозной опасности ледяное дыхание страха выметает из нашей души все мелочное, наносное, и мы обретаем себя.

Мэри смотрела вокруг безумными глазами.

— Мы сможем взобраться по скалам?

— Сомневаюсь.

— А если позвать на помощь?

— Можно попробовать.

Они звали во весь голос, но ответом им были только грохот волн да крики морских птиц. Вода подступила к самым ногам, и пришлось отойти назад, под прикрытие утесов. Так они и стояли молча и ждали.

— Мэри, — тихо сказал Уилтон, — скажи мне одну вещь.

— Да, Джек?

— Ты меня простила?

— Простила ли! Как ты можешь спрашивать в такую минуту? Я люблю тебя всем сердцем!

Он поцеловал ее, и странная умиротворенность осенила его черты.

— Я счастлив!

— Я тоже.

Соленые брызги упали ей на лицо, и Мэри задрожала.

— Я ни о чем не жалею, — сказал Уилтон вполголоса. — Если все недоразумения позади и больше ничто не стоит между нами, за это стоит заплатить… хотя, конечно, будет довольно-таки неприятно.

— Может быть, все будет не так уж неприятно. Говорят, утонуть — это легкая смерть.

— Любимая, я говорил совсем не о том. Я имел в виду простуду.

— Простуду?!

Он серьезно кивнул.

— По-моему, нам ее не избежать. Летними вечерами бывает прохладно, а мы еще не скоро сможем отсюда выбраться.

Мэри рассмеялась пронзительным, неестественным смехом.

— Ты говоришь это только для того, чтобы подбодрить меня! В глубине души ты знаешь, что мы обречены. Спасения нет. Вода будет подбираться все ближе… ближе…

— Пусть себе подбирается. Дальше вон той скалы не поднимется.

— Как это?

— Не сможет. Я точно знаю — я здесь уже застрял один раз, на прошлой неделе.

Мэри смотрела на него, онемев, а потом вскрикнула. Невозможно сказать, чего в этом возгласе было больше — радости, удивления или гнева.

Уилтон рассматривал подступающие волны со снисходительной улыбкой.

— Почему ты мне не сказал?

— Я сказал.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! Почему ты позволил мне думать, будто нам грозит опасность, когда…

— Нам действительно грозит опасность. Скорее всего мы заработаем воспаление легких.

— Чху!

— Ну вот, ты уже чихаешь.

— Я не чихаю! Это было возмущенное восклицание.

— А по-моему, чихаешь. У тебя есть все основания чихать, а с чего бы тебе издавать возмущенные возгласы, я просто не могу себе представить.

— Это ты меня возмущаешь! Ты и твое гнусное коварство! Ты хитростью заставил меня сказать…

— Сказать?

Она молчала.

— Ты сказала, что любишь меня всем сердцем. Теперь уж не отвертишься, а больше мне ничего не нужно.

— Теперь это уже неправда!

— Нет, правда, — безмятежно отозвался Уилтон. — И слава Богу!

— Нет, неправда! Я с тобой больше не разговариваю!

Мэри отошла от него и приготовилась сесть на камень.

— Там медуза, ты ее расплющишь, — сказал Уилтон.

— Мне все равно.

— Зато ей не все равно. Знаю по опыту — ты меня уже столько раз расплющивала…

— Не смешно.

— Погоди, я еще смешнее могу.

— Не разговаривай со мной!

— Как скажешь.

Она уселась к нему спиной. Ради сохранения собственного достоинства следовало ответить тем же, и Уилтон сел спиной к ней. Равнодушный океан бесновался в двух шагах от них, ветер с каждой минутой становился холоднее.

Время шло. Стемнело. Бухта превратилась в черную пещеру с мелькающими во мраке белыми барашками на гребнях волн.

Уилтон вздохнул. Сидеть одному было неуютно. Куда веселее бы…

Чья-то рука коснулась его плеча, и робкий голосок произнес:

— Джек, милый, здесь ужасно холодно… Может быть, сесть поближе…

Он стиснул ее в объятиях, которые высоко оценил бы Хакеншмидт[7]и утробным басом похвалил бы Збышко[8]. Кости у Мэри хрустнули, но выдержали.

— Так намного лучше, — прошептала она. — Джек, по-моему, вода и не думает убывать.

— Надеюсь! — сказал Уилтон.

Оглядываясь назад, я неизменно прихожу к выводу, что моя собачья карьера по-настоящему началась в тот день, когда застенчивый джентльмен приобрел меня за полкроны. Именно тогда я перестал быть щенком. Сознание, что за меня заплачены наличные деньги, прибавило мне ответственности. Я стал серьезнее. После того как полукрона перешла из рук в руки, я впервые вышел в мир, и пускай жизнь в ист-эндской пивнушке богата событиями, все же по-настоящему широкий кругозор обретаешь, только вращаясь в большом свете.

Вообще-то и раньше моя жизнь была на удивление интересной и увлекательной. Я родился, как уже говорил, в пивнушке в районе Ист-Энда, и хотя обстановке пивной, возможно, не хватало лоска, зато скучать там уж точно не приходилось. В первые полтора месяца своей жизни я трижды бросался под ноги полисменам, когда те подходили к черному ходу проверить, что там за подозрительный шум, и все три раза успешно — полицейские спотыкались об меня и падали. Как сейчас помню, до чего это необычное ощущение, когда тебя в семнадцатый раз гоняют метлой по двору после тщательно продуманного набега на припасы в кладовой. Эти и другие подобные происшествия развлекали меня и все же не могли до конца удовлетворить мою беспокойную натуру. Я никогда не умел подолгу сидеть на одном месте, меня тянуло дальше, к новым впечатлениям. Возможно, виною тому унаследованная от предков цыганская черта в характере — мой дядя путешествовал с бродячим цирком, — а может, артистический темперамент, доставшийся мне от дедушки, который скончался, объевшись клейстером в бутафорской бристольского «Колизея», куда прибыл на гастроли — он снискал известность в театральных кругах как достойный участник труппы «Прыгучие пудели профессора Понда».