Власть рода. Родовые программы и жизненные сценарии - Лариса Докучаева

Только горем кончился праздник переформирования нашего. Боль в сердце моём всю жизнь плакать будет от несправедливости той, которая случилась. Пришли люди власти, и мать наша с ними. Забрали нас и папку. Я с гитарой своей, а сынок опять в рёв. Потом я понял: заарестовали роту нашу. И не видел я больше папки нашего любимого да весёлого. Сослали меня с гитарой в поселение детское в горы под Алупкой. Много раз я сбегал, да только каждый раз меня по гитаре узнавали, ловили и обратно возвращали. Мать несколько раз приезжала. Она постоянно плакала. Да всё пыталась меня каждый раз обнять.

Когда школу закончил, поступил в строительный институт. Состоялась наша основательная встреча с сынком. Правда, стал он уже не сынком, а Серёгой. Жил он всё это время с матерью. Хорошо мы с ним, по-доброму, по-братски встретились. Много он мне рассказал о судьбе подразделения нашего армейского. Папку судили, медали отобрали. Пришли цыгане, подняли шум большой, медали забрали. Когда Серёга школу закончил, нашли его цыгане и ему все папины медали передали. Папка умер в Чите на поселении, куда его за воровство своих детей на три года сослали. И вот я уже студент, а только узнал беду свою горькую, что командир роты нашей – папка любимый наш – пал смертью храбрых. И теперь клятву его фронтовую нам с Серёгой выполнить надлежит.

Поплакали мы с Серёжкой. Я долго успокаивался и так решил: не видел я папку мёртвым, и в сердце моём он живой, весёлый и любимый навсегда. Принял я командование на себя. И первый свой приказ отдал: «Командиром вверенного мне подразделения воинского буду я. Личному составу почтить память павших минутой молчания и увековечить сочинением романса «Боевым товарищам». Подразделение доукомплектовать и вывести на позиции в полном составе».

И ожидало меня на пути командирском принятие решения нелёгкого о судьбе санитарки – матери нашей.

Серёга мне про неё такое рассказал, что сердце молодое командирское не выдержало. И голова моя на распутье вопросов житейских, окруживших меня со всех сторон: «Может, война кончилась? Может, игра кончилась? Может, дорогу другую жизнь обозначила?»

И спрашиваю я вас как человека сугубо гражданского, как специалиста в области душ человеческих: «Что делать мне?»

Рос я в интернате, обзаводился друзьями, тосковал по папке, бунтовал против режима. Меня наказывали, наказывали, устали – успокоились. Поняли, видимо, что, пока гитара на месте – никуда не сбегу. А найти меня всегда можно было на море вблизи лягушки – одной из припляжных морских скал.

Всё это время моей детской ссылки Серёга рос у матери. И вот что рассказал мне при встрече наш повзрослевший сынок.

В отличие от меня он жалел её. Она плакала часто. И как он сказал: «Было так жалко её, что до слёз». Бабушка, когда в доме не стало старшего внука и ненавистного зятя, успокоилась, перестала кричать и обзываться. А маме часто говаривала: «Сиротинушка ты моя поломатая».

Со временем у Серёги сложилась картина жизни дедушки нашего, да жены его – бабушки нашей. Что-то из разговоров соседей услышит. Что-то украдкой прочитает у бабушки в документах. А по документам у бабушки пунктик был. Все они лежали аккуратно стопочками, разобранные по датам и темам, в большом ящике красивого массивного рукодельного серванта. Серёга скрупулёзно, как реставратор, восстанавливал в голове своей цельную картину жизни Рода нашего материнского. Его детская память сохранила даже обрывки разговора, который долго не был понятен ему, пока в голове не собралась вся картина целиком.

Ещё совсем маленьким он был, но нас с папкой рядом уже не было. Ночью стук в окно раздался. От страха он пробудился. Потом в кухне голоса заразговаривали. Один голос мамы, а другой – мужской, глухой такой, с кашлем постоянным. Всё было по-доброму. Серёга перестал бояться и прямо с одеялом устроился у дверей. Слушать стал. Мужчина рассказывал о мамином папе. Говорил о том, какой он герой. Как в него бомба попала, как они вернулись спасти его, да весь он от бомбы разорванным был и мёртвым. Мама плакала и говорила, что раз отец герой такой, то за что тогда у семьи всё отобрали. Да ещё и в сараи голодные дровяные, как врагов, жить сунули. Да ещё ругались и угрожали.

И тут мужчина и говорит: «А это за приказ его. Он был месяц как комиссаром батальонным. А немец первые дни так организованно попёр, что наши от бестолковщины своей гибли. В том бою командира нашего убило. А комиссар, он с головой был. Чтобы спасти нас всех, приказал отступить и перестроиться. А пока мы приказ выполняли, он сам за пулемёт лёг и прикрыл наш отход, да только не повезло ему. Снаряд совсем рядом с пулемётом разорвался. Мы втроём к нему поползли, да только голова у него вся в крови и живот наизнанку. Тогда мы сказали себе: «Кто выживет, чтоб нашли родню комиссара и рассказали, что герой он, а не тот, кто от врага побежал». Спасибо вам за отца вашего. Жизнью мы ему обязаны. Увидел я, что с вами власть сделала. Жизнь теперь положу, но имя комиссара нашего геройское топтать не позволю».

С того разговора подслушанного понял я как-то сразу, что у меня мама есть. А позднее, когда уже читать начал, картинка у меня в голове такая сложилась.

Дедушка наш был насквозь весь революционер. Новую власть строил, даже родителей своих заставил всё отдать власти новой. А ведь в бумагах у бабушки написано самим царём, что он навечно дарует земли по Евпаторийскому побережью моря Чёрного родителям дедушки за геройство их и государю преданность.

Прадедушка, когда всё отдал, руки не опустил, а стал столяром хорошим и мастерством своим продолжал людям служить.

А мама бабушки нашей с мужем своим – прадедушкой нашим – аж из самой Австрийской империи царём российским для образования народа были приглашены. Да только при власти новой лишились они заслуг своих просветительских.

Прадедушка наш во времена голодные наладил изготовление инструментов музыкальных, чтоб людей музыкой радовать.

Как ты думаешь, брат, легко ли во времена те жилось бабушке нашей, да дочке её – матушке нашей? Вот и я, когда в голове у меня воедино собралось всё, замер, как конь на скаку. Вдруг прозрел я в самую суть заповеди христианской: «Не судите, да не судимы будете». И стало мне мамку нашу так жалко, что скрепился я внутри себя клятвой: «Никогда мамку нашу в обиду никому не дам».

А кто, как не мы с тобой, сыновья её родные, делом нашим да словом добрым сердце сиротинушки матушки нашей кровной согреет?

Что скажешь, брат?..

После рассказа Серёги вспомнил я разговоры наши с отцом о Роде нашем. И понял я всем нутром своим, что не пристало нам, наследникам, слёзы попусту лить. И вера во мне полыхнула жаркая, что не мог папка мой, с детства войной разведке выученный, так просто со света сгинуть.

И я как мужчина – глава Рода – взял ответственность на себя. Рукавом слёзы вытер, плечи расправил и начал Родом своим знаменитым командовать.