Шепчущие - Джон Коннолли

Ирод поднялся. В одной руке у него был мобильный телефон, в другой винный бокал.

– Я оставлю вас одного, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайтесь воспользоваться телефоном. Если вы сделаете это, наш договор будет аннулирован, и я гарантирую, что ваша дочь умрет медленной, мучительной смертью. И мои коллеги позаботятся, чтобы вы не увидели рассвет.

Уэббер не попытался остановить Ирода, когда тот медленно выходил из комнаты. Он как будто оцепенел.

В холле Ирод изучил свое отражение в зеркале. Поправил галстук, смахнул пылинку с пиджака. Он любил этот костюм. Сколько раз надевал его по таким вот случаям. В последний раз взглянул на часы. Из кухни доносилось какое-то неразборчивое бормотание. Неужто Уэббер настолько глуп, что позвонил? Нет, тон голоса не тот. Может быть, Уэббер кается или прощается с дочерью? Он подошел ближе.

– Кто ты? – спрашивал Уэббер. – Ты тот, кто навредит моей Сьюзи? Это ты, да? Ты?

Ирод заглянул в кухню. Уэббер смотрел в окно. Он увидел отражение Уэббера и свое и на мгновенье ему почудилась третья фигура, слишком иллюзорная, чтобы решить, что кто-то заглядывает из сада – конечно, в кухне не было никого, кроме живого – пока еще живого — Уэббера.

Уэббер повернулся и посмотрел на Ирода. Он плакал.

– Будь ты проклят. Гореть тебе в аду.

Он прижал дуло к виску и нажал на спусковой крючок. От выстрела, эхом отразившегося от кафельных стен и пола кухни, у Ирода зазвенело в ушах. Уэббер, падая, перевернул стул. Какой дилетантский способ стреляться, размышлял Ирод, но, с другой стороны, нельзя же было ожидать, что Уэббер окажется профессионалом в таком деле, как самоубийство; характер самого акта исключал это. Дуло револьвера дернулось от выстрела верх, снеся верхнюю часть черепа, но Уэббер умудрился не убить себя. Глаза его были широко распахнуты, а рот судорожно открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. В порыве милосердия Ирод забрал оружие из руки Уэббера и закончил работу за него, затем допил вино из своего бокала и собрался уходить. У двери он остановился и глянул в кухонное окно. Что-то было не так. Он быстро прошел к окну и обвел взглядом ухоженный и мягко освещенный сад. Сад окружала высокая стена с воротами по обе стороны дома. Ирод не заметил никаких признаков чьего-то присутствия, но тревога осталась.

Гость посмотрел на часы. Он пробыл здесь слишком долго, тем более если выстрелы привлекли внимание. Ирод нашел главный электрический щиток в чулане под лестницей и отключил электричество, после чего вытащил из внутреннего кармана голубую хирургическую маску и прикрыл ею нижнюю часть лица. В каком-то смысле вирус H1N1 оказался для него благом. Прохожие все так же иногда таращились на него, но человек с такой болезнью, как у него, видит в их взглядах не только любопытство, но и понимание.

Ирод, укрытый тенями, растворился в ночи и навсегда выбросил Джеремаю Уэббера и его дочь из головы. Уэббер сделал свой выбор, правильный выбор, на взгляд Ирода, – его дочери позволят жить. Он всегда – что бы ни говорил Уэбберу – работал один и нарушать обещание не собирался.

Потому что был человеком слова – на свой манер.

Когда кровь Уэббера смешивалась с пролитым вином и растекалась по кухонному полу, а Ирод вернулся во мрак, из которого появился, далеко на севере по лесной прогалине эхом разнесся звонок телефона.

Этот звук заставил мужчину, скрючившегося в грязной постели, мучительно очнуться ото сна и сразу же понять – это они: телефон от сети перед тем, как лечь спать, он отключил.

Лежа на кровати, он осторожно, не поворачивая головы, посмотрел в сторону телефонного аппарата, словно они уже были здесь, с ним, и любое движение могло подсказать им, что он проснулся.

Уходите. Оставьте меня в покое.

Забубнил, ожив, телевизор – он уловил отрывок какой-то старой комедии шестидесятых, над которой, помнится, смеялся вместе с матерью и отцом, сидя между ними на диване. При воспоминании о родителях к глазам подступили слезы. Ему было страшно, и он хотел, чтобы они защитили его, но родители уже давно исчезли с лица земли, и он был один-одинешенек. Потом картинка пропала, остались только помехи, и через экран пришли голоса; точно так же они приходили прошлой ночью, и позапрошлой, и каждую ночь с тех пор, как он доставил последнюю партию. Его охватила дрожь, хотя в комнате было тепло.

Прекратите. Убирайтесь.

В кухне, в дальнем конце жилища, заиграло радио. Его любимая программа, «Немного ночной музыки». Когда-то он любил слушать ее перед сном, но больше – нет. Теперь, включая радио, за музыкой он слышал их, в паузах между частями симфонии, заглушающих голос ведущего, не перекрывая совсем, но звучащих достаточно громко, чтобы не дать сосредоточиться на том, что говорилось; имена композиторов и дирижеров не доходили до сознания – все его силы уходили на то, чтобы не обращать внимания на чужую медоточивую речь. И хотя слов он не понимал, их значение было ясно.

Они хотели выйти на свободу.

В конце концов ему стало невмоготу. Он соскочил с кровати, схватил бейсбольную биту, которую держал под рукой, и замахнулся с силой и решимостью, которым он позавидовал бы и в молодости. Экран телевизора лопнул с глухим хлопком, выбросив сноп искр. Секунду спустя на пол полетели обломки радиоприемника; осталось разобраться с телефоном. Он встал над ним с занесенной битой и смотрел на шнур электропитания, лежавший далеко от розетки, и пластиковый соединительный кабель – соблазнительно близко к телефонной коробке. Телефон не был подключен к сети, однако зазвонил. Ему бы удивиться, но он не удивился. В последние дни он уже ничему не удивлялся.

Вместо того чтобы разнести телефон вдребезги, он отложил биту и подсоединил аппарат к сети. Поднес трубку к уху, старательно избегая контакта из страха, что голоса могут каким-то образом попасть из телефона ему в голову, поселиться там и сводить с ума дальше. Он прислушался, чувствуя, как трясутся губы и текут слезы, и набрал номер. Телефон на другом конце прозвонил четыре раза, а потом включился автоответчик. Всегда автоответчик. Он попытался успокоиться, затем сказал в трубку:

– Что-то случилось. Вам надо приехать сюда и все забрать. Скажите всем, что я выхожу из игры. Просто заплатите то, что мне причитается, а остальное можете оставить себе.

Он положил трубку, надел пальто, теннисные туфли и взял фонарик. Поколебавшись немного, сунул руку под кровать и нашел зеленую универсальную военную кобуру М 12. Вытащил «браунинг», опустил его в карман пальто, прихватил бейсбольную биту для пущего спокойствия и вышел из трейлера.

Ночь выдалась безлунная, черное небо затянули тучи, отчего мир казался мрачным. Луч фонарика серпом прорезал тьму; пройдя мимо заколоченных комнат, он добрался до четырнадцатого номера. Снова вспомнился отец; он увидел себя мальчиком, который стоит со стариком перед этой самой комнатой и спрашивает, почему нет номера 13, почему после 12-го идет 14-й. Отец тогда объяснил ему, что люди суеверны. Люди не хотят жить в комнате с номером тринадцать или на тринадцатом этаже больших городских отелей, поэтому пришлось внести изменения, чтобы они не беспокоились. Так тринадцатый номер стал четырнадцатым, и в результате все спят чуть лучше, даже если на самом деле четырнадцатый – это все равно тринадцатый, как бы ты ни пытался упрятать сей факт. В больших городских отелях тринадцатый этаж остался, и в маленьких мотелях – как у них – все так же есть комната тринадцать. И вообще, есть люди, которые не желают жить в номере четырнадцать по той же самой причине, но в общем большинство постояльцев просто ничего не замечают.