Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева

Между прочим, ее первый опыт с первым в ее жизни разночинцем едва не окончился ничем. Молодой человек слишком боялся потерять тепленькое местечко в доме Льва Львовича Перовского, куда попал по великой протекции, а потому смятенно вырвался из цепких объятий не в меру распалившейся губернаторской дочки и дал такого стрекача, что подвернул ногу, упал и сделался к дальнейшему сопротивлению неспособен. Зафиксировав поврежденную конечность (девица Перовская с детства испытывала склонность к медицине), Софья все-таки овладела молодым человеком, который не смог оказаться неблагодарным и удовлетворил ее желание, забыв о ноющей ноге.

Нечего и говорить, что в многонаселенном доме Перовских история сия не могла остаться тайной. У стен здесь были уши, у окон — глаза. Студента секли на конюшне, словно крепостного, а потом пинками выгнали вон, ну а университетское начальство позаботилось снабдить его волчьим билетом. О дальнейшей судьбине студента история умалчивает.

Блудную же дочь отец отволтузил собственноручно, да так, что мать валялась в ногах у мужа, умоляя оставить бывшую девицу Перовскую живой и неизувеченной. Чудом уняла она гнев отца, оскорбленного классовой неразборчивостью любимой дочери. Правильней, впрочем, будет сказать — некогда любимой. С тех пор — как отрезало! Отрезало, что характерно, с обоих концов, потому что, отлежавшись и оклемавшись, Софья ушла из дома.

Она свела знакомство с членами кружка «чайковцев» и здесь, во-первых, вполне смогла дать волю своим потребностям, а во-вторых, поняла, что ей теперь интересно в жизни только одно: добиться свержения режима, одним из столпов которого был ее отец, ее семья — ее великие предки. На Софье Перовской вполне оправдалась расхожая истина о том, что в семье не без урода.

Впрочем, в том кружке и во всех других кружках и обществах, куда ее заносило («Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля»), она пользовалась уважением не только за безотказность и покладистость свою (в смысле самом пошлом), но и — все-таки! — за стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за обширный ум, ясный и проницательный, с неженской склонностью к философии. Привлекала также чрезвычайная трезвость ее ума — Перовская была начисто лишена иллюзий, видела все вещи в их истинном свете и всегда умела окоротить чрезмерно восторженных товарищей, которые непременно мечтали дожить до установления царства всеобщей справедливости. Перовская была твердо убеждена, что жизнь ее будет недолга и трудна, что кончит она либо от пули, либо в петле, либо сгорит в чахотке, потому что без прикрас видела все те трудности, которые стоят на пути террористов в столь строго охраняемом обществе, как Российская империя. И все же она намерена была унести за собой как можно больше жизней сатрапов и тиранов всех рангов, желательно дойдя до самой высокой вершины — до царя.

При мысли об этом человеке у нее начинало ломить виски от ненависти, дыхание спирало. Он воплощал для нее ту самую мужскую вседозволенность власти — именно мужскую! — которую Софья ненавидела в своем отце. Как Лев Львович Перовский не стеснялся тащить к себе в постель всех привлекательных служаночек жены и даже соблазнил ее племянницу, ровесницу своей дочери, вынудив жену поселить ее в их доме, так и Александр Николаевич Романов сначала крутил бурные амуры с многими придворными дамами, а потом вдруг увлекся юной Екатериной Долгорукой — и уже не расставался с нею, преодолев и ее сопротивление, и неприязнь своих детей, и мнение общества, и собственные сомнения и колебания, и вообще все мыслимые и немыслимые препоны.[14]А ведь она ему в дочери годилась!

Эта мужская исступленность казалась Софье отвратительной, постыдной. В своем оголтелом осуждении она совершенно упускала из виду, что и сама такая же, что унаследовала свою половую ненасытность от отца… А может статься, наоборот, прекрасно отдавала себе в том отчет — но именно поэтому еще больше ненавидела и отца, который олицетворял для нее деспотизм домашний, и императора, в котором воплощен был деспотизм общегосударственный.

К слову сказать, наравне с отцом и царем она ненавидела и тех женщин, которые стали предметом их «нечистой страсти». Про себя, про свои собственные увлечения Перовская никогда не думала таким словом, как «страсть» или даже «любовь». Эти слова она презирала как пошлое наследие прежней жизни. У новых людей, к которым она себя причисляла, это были просто «дружба», «товарищеские отношения» — только по горизонтали, а не по вертикали. Вот и вся разница…

Софья Перовская могла бы сделаться отцеубийцей — легко! — кабы бы не знала, что это сведет в могилу ее горячо любимую матушку. Ну а для того, чтобы стать цареубийцей, никаких препон не существовало. В смысле — моральных. Зато материальных было столько, что Перовская порою теряла надежду их преодолеть. И тогда ее вдохновлял, двигал ею только тот фанатизм, который был ей свойствен с самого детства.

Двадцать пятого ноября 1873 года Перовская была арестована вместе с группой рабочих, среди которых вела пропаганду за Александро-Невской заставой. Ее посадили в Петропавловскую крепость, но после нескольких месяцев заключения она была выпущена на поруки к отцу, который и отправил ее с матерью в Крым, где находилось их имение.

Не слишком-то легко было ей стать обязанной свободой ненавистному родителю! Но тут уж ничего не поделаешь.

Целых три года пришлось ждать процесса, и на все это время Софья должна была совершенно отказаться от революционной деятельности — так строг был установленный за нею полицейский надзор. Перовская делала, что могла, чтобы и из этого «мертвого времени» извлечь возможно большую пользу. Желая подготовить себя к пропаганде среди крестьянства, она решила изучить фельдшерство и изучила его.

Зимою 1877 года начался наконец так давно ожидаемый «процесс 193-х», в котором вместе с Перовской были замешаны почти все члены кружка «чайковцев». Софья была оправдана, однако она сочла за благо перейти на нелегальное положение. Она занялась не столько пропагандой, сколько боевыми действиями: пыталась освобождать арестованных, разрабатывала планы самых лихих акций, а после знакомства с Желябовым всецело отдалась террору.

К чести Перовской, следует сказать, что в делах она решительно не берегла себя. Эта маленькая, грациозная, вечно смеющаяся девушка (поначалу она была именно такой, до тех пор пока ненависть, которую она в себе лелеяла, не исказила ее черты и не наложила на ее лицо печать уродства и преждевременного увядания, отчего она в двадцать семь — двадцать восемь лет казалась лет на двадцать старше) удивляла своим бесстрашием самых смелых мужчин. Природа, казалось, лишила ее способности чувствовать страх, и потому она просто не замечала опасности там, где ее видели другие. Впрочем, необыкновенная находчивость выручала ее из самых отчаянных положений. Особенно хороша она была тогда, когда приходилось изображать простых женщин — баб, мещанок, горничных. Она доходила в этих ролях до виртуозности.

Когда террористы рыли подкоп для взрыва царского поезда, они жили у мещанина Сухорукова. Сама Перовская на нелегальном положении звалась Мариной Ивановной Сухоруковой.