Нежная душа урода - Анатолий Ярмолюк

«Расшифровка магнитофонной записи.

Я, старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска городского УВД майор милиции Якименко, в своем служебном кабинете провожу беседу с задержанным 27 августа сего года в районе городского кладбища номер два неизвестным гражданином.

— Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество.

— Кольцов Виктор Васильевич.

— Дата вашего рождения?

— Седьмого марта 19… года.

— Стало быть, вам — двадцать семь лет?

— Стало быть…

— Место вашего жительства?

— Улица Водоемная, 17, квартира 8.

— Прописаны там же?

— Нет.

— Где же?

— В деревне Овсянке.

— Родные есть?

— Что?

— Ну, мать, отец, братья, сестры…

— А… Нет. Никого нет…

— Чем занимаетесь?

— В смысле?

— В смысле — где и кем работаете?

— Да кто же меня такого возьмет на работу…

— Но ведь чем-то вы живете?

— Живу… Кому дрова поколю, кому крышу подлатаю… Трубочистом до недавнего подрабатывал…

— Из своей деревни давно уехали?

— Давно.

— И почему же?

— Какая разница? Уехал — и все тут. Или нельзя?

— Ну, хорошо… За что вас задержали — догадываетесь?

— Небось сами скажете…

— Небось скажу. Но может, лучше вам самому?

— Чего — самому?

— Рассказать. А еще лучше — написать явку с повинной. На суде это зачтется…

— На каком суде?

— На земном. Но возможно, что и на Божьем.

— Я не понимаю…

— Бросьте, Виктор Васильевич. Вы не в том положении, чтобы играть со мной в это самое «понимаю — не понимаю». Все, Виктор Васильевич, гораздо серьезнее…

— Что?

— Я говорю, что у нас есть весьма веские основания подозревать вас в совершении нескольких убийств. Шести — если быть точным. Плюс одного тяжкого телесного повреждения в форме неизгладимого обезображивания лица — кажется, именно так трактует закон эту самую буковку «м» на челе у потерпевшего.

— Какую буковку?

— Не желаете говорить? Ну что ж… В принципе, это и не обязательно. Можете и молчать. А мы тем временем начнем с процесса опознания. Знаете, что такое опознание? Это значит — приходят сюда, в этот самый кабинет, люди, которые видели, как вы убивали других людей, и указывают на вас пальцем: вот, дескать, это именно он убил моего любовника в ночном парке, и это именно он настиг меня посреди ночной улицы и выцарапал затем на моем челе дурацкую литеру «м»! Ну, а затем сюда же, в этот кабинет, приходят другие люди, которые видели, как вы душили ремнем бедного гражданина Кривобокова и — бельем — такую же бедную гражданку Щукину. Ну, и так далее: свои подвиги вы знаете не хуже моего. Вот тогда-то, Виктор Васильевич, вам будет по-настоящему плохо! Тогда вам не помогут никакие явки с повинной! Или, может, вы думаете, что мы случайно выследили и задержали вас на этом кладбище? А может, вы считаете, что те, кто видел, как вы совершаете убийства, вас не опознают? Ну так, простите, я должен избавить вас от таких иллюзий. Уж вас-то, простите, опознают! Может, вам нужно время, чтобы подумать?

— Если бы они вдруг воскресли, я бы их убил опять! Всех! Сколько бы раз они воскресали, столько я их и убивал бы!

— Стоп! С этого момента постарайтесь без эмоций и как можно подробней. И — еще раз предлагаю вам написать явку с повинной.

— Для чего вам обо мне беспокоиться? С повинной, без повинной — какая вам разница? Ну — какая вам разница! Да, я их убил. Всех, которых вы назвали! Да, я тот самый карлик-маньяк, о котором кричит сейчас весь город — будь он проклят, этот город, и все, кто в нем живет! Что вам еще от меня надо? Вам надо поподробней? Могу и поподробней… Ну, чего вы молчите?

— Поподробней — это мы потом. Подробные разговоры у нас с вами еще впереди. Сейчас я хотел бы знать вот что. Скажите, какое отношение имели все убитые вами люди к вам лично и к вашей любимой женщине — той, что похоронена на Втором городском кладбище?

— Не ваше дело! Берите ручку и пишите: никакого отношения убитые мною люди не имели ни ко мне, ни к той, что похоронена на городском кладбище номер два! А убил я их всех оттого, что мне не нравились их рожи! Вас устраивает такое объяснение?

— И рожа священника вам также не нравилась?

— И его тоже!

— Но тогда как же быть с рожей ночного любовника в городском парке? Ведь вы, простите, могли его видеть только со стороны либо сверху, не так ли?

— Я устал и хочу в камеру! Отведите меня в камеру! Завтра! Допросите меня завтра! Я ничего не стану отрицать!»

Пока мы совещались в Батином кабинете, кончился день и наступил вечер. Когда я и ребята вышли на улицу с намерением разойтись до утра по домам, к нам со всех кустов и щелей начали сбегаться репортеры и просто зеваки.

— Скажите, — наперебой заголосила вся эта публика, — вы в самом деле поймали карлика-маньяка? А он уже сознался или упорствует? А какие методы вы намерены к нему применить, если он не захочет сознаваться? А каковы условия его содержания в камере? А кто его адвокат? А каковы мотивы его преступлений? А когда будет суд?

Только с помощью экипажа пожарной машины нам удалось отбиться от корреспондентов и зевак и окольными путями, шарахаясь от каждого звука, пробираться к родимым жилищам. Разумеется, домой я вернулся уже за полночь.

Моя Мулатка еще не спала; и, похоже, даже не ложилась. Она молча отперла дверь, молча накрыла на стол и так же молча уселась на диван. Какой уж тут ужин?

— Понимаешь, малыш, — сказал я, садясь рядом с ней, — это — моя работа.

— Я понимаю… — бесстрастно отозвалась моя Мулатка.

— Мне кажется, что не понимаешь, — сказал я. — Хотя почему ты этого не понимаешь, для меня неясно. Там, на юге, мы с тобой о многом говорили… И о моей работе тоже. Помнится, ты смеялась и говорила, что все это для тебя необычно и романтично… помнишь? Что же происходит сейчас, малыш?

— Я не представляла, что все это будет так…

— Так — это как?

— Ну, так… Дни и ночи сплошных ожиданий, четыре стены, одиночество… Скажи, так будет всегда?

— Отчего же всегда, малыш? Бывают у меня и выходные, и праздники. Вот закончу с этим карликом…

— Мне почему-то кажется, что этот карлик для тебя дороже, чем я…

— Ты говоришь глупости, малыш. Карлик — это часть моей работы, и не более того.

— Работа — это когда с восьми до четырех и с перерывом на обед.