Дивизия особого назначения. Освободительный поход - Фарход Хабибов

Засада, однако, и на улицу не выйдешь, представляю часового, если он увидит меня в таком эротическом прикиде, застрелит, наверно, на месте, тут нудистов и прочих вегетарианцев с ахтунгами[65] реально не любят.

Машуня просыпается и крепко-крепко обнимает меня:

– Милый, ты как?

– Да в норме, хватит краски мрачные нагонять, у меня рана не опасная, подумаешь, икроножную мышцу прострелили (была б опасная, была бы перемотка).

– Да, но ты скотина такая, раненый протопал, теряя кровь пяток километров.

– Ну и что, организм у меня сродни бычьему, я в расцвете сил, за недельку кровища восстановится, все, не трынди, тащи одежку.

И Маша, чтобы не расстраивать «ранетого и поломатого», быстро встав, принесла мою форму. Хотел осмотреть место раны на галифе, но Машуня дает мне форму РККА, а ранили-то меня в шикарном прикиде фельджандармского майора. Облачаюсь, нога, конечно, побаливает, но жить можно, тем более рядом любимая. Она помогает доодеться мне, и вдвоем мы выходим из землянки. Само собой, опираюсь на Машу, а она ниче, сильная такая, тащит меня, как танк телегу. Ну и девушка у меня, прям трактор Комацу или грузовик БелАЗ[66].

Оказывается, давно рассвело, время где-то под девять утра, бойцы вовсю продолжают обустройство лагеря, где-то в стороне стреляют залпами, а мне дюже интересно, кого ж мы вчера привели. И предлагаю Маше пройтись в ведомство Елисеева. Она не против, мы ковыляем по направлению к месту дислокации «кровавой гебни», все вокруг оглядываются, и прямо перед нами возникает Калиткин:

– Это что за волюнтаризм, товарищи, кто разрешил ранбольному покидать палату?

– Товарищ Калиткин, а вы не забываетесь? Как вы разговариваете с командиром дивизии?

– Дорогой капитан, вы до ранения были командиром дивизии, а сейчас вы всего лишь один из ранбольных, ясно? А ну марш в палату! Бегом, гангрена семибатюшная!

Ни фига себе, вот чеховец крутой, оказывается, а я-то думал, интеллигентик, так нет, этот Чехонте[67] быстро обернул меня из куля в рогожу, и Машундру тоже в бараний рог скрутил, ну, блин, народный целюлитель.

– Товарищ начтыл, а вам не стыдно, какой пример вы даете раненому? Марш в палату оба, через пять минут я сам лично приду на перевязку!

Ну, ты, Наполеон очкастый, Чингисхан с красным крестом, Тамерлан с пиявками (хотя пиявок у Калиткина нема), Троцкий с его волюнтаризмом отдыхает абсолютно рядом с нашим врачом-тихоней. Придется подчиниться, и мы плетемся обратно, как Наполеон у Березины, а я думаю: – «Vae victis![68] Тоже мне, Бренн в белом халате, Ганнибал со скальпелем, Македонский от аспирина, Багратион от клистирных трубок, Атилла[69] от горчичников, Ксеркс от новокаина». Оскорбляя мысленно Калиткина, снова очутился на своем ложе, Машуня хотела меня раздеть, но я отказался. Тут пришел клистирный Сулейман Великолепный[70], и раздеться мне все равно пришлось.

Помучив меня, Калиткин, наверно, решил, пусть живет, разрешил одеваться, и, облачаясь, я спросил:

– Калиткин, нехороший ты человек, можно мне хоть с командирами пообщаться?

– Конечно, можно, товарищ капитан, у вас же не горло прострелено, а нога.

– Ну, тогда, Маша, пошли, сходим к Онищуку и к Елисееву.

– Ранбольной Любимов, я вам разрешил общаться, а не шататься по расположению. Вы скажите мадемуазель начальнику службы тыла, она и приведет, кого вам надо. В противном случае я вынужден буду вам прописать строгую изоляцию. Понятно?

И терминатор от медицины, развернувшись, ушел. Блин, значит, придется изображать Карла XII[71] под Полтавой. Все козыря у него (у дохтура) на руках…

Попросил я Машу пригласить сперва Елисеева, та тоже сильно не заморачивалась и, выглянув из землянки, припахала какого-то бойца, тот и сгонял за «кровавой гебней».

– Привет, больной! Слушай капитанишко, какого черта ты под пули полез, что возомнил себя Карлушкой двенадцатым? (Он что, читает мои мысли?)

– Привет, палач вольнолюбивого демократического воинства, как ты там? Расслабься, пуля шальная, да и рана не опасная.

– Ну что, предателей, что ты приволок, опросим в последнюю очередь, а начали фильтрацию с женщин. Они, бедняжки, и так у немчуры натерпелись. А мужики подождут, тем более двузадые предатели и враги народа.

– И что, откуда пленные?

– При взятии Минска попали, вот фрицы, помурыжив, и отсортировали для отправки пленных нах фатерланд.

– Понятно, Елисеич, если будут новости, держи меня, пожалуйста, в курсе.

– Само собой, расслабься, Виталька, и выздоравливай, у нас все хорошо. – И, нагнувшись, шепотом говорит мне: – Выздоравливай быстрее, через три-четыре дня выходим в Польшу, ну или на Польшу. – И потом уже нормальным громким голосом: – Ну пойду я, командир, сам знаешь, дела.

– Елисеич, тут еще кое о чем поговорить надо.

– Давай, Любимов, слушаю тебя.

– Ильиных предлагает поднимать народ, то есть не то чтобы поднимать, а мобилизовывать и отправлять в одну из глухих лесных пущ. Туда же направить командиров и младших командиров, чтобы обучали ребят. Арсений говорит, что все горят борьбой против фашистов, но у них нет оружия, умений, сплоченности, взаимопонимания, понимаешь, хотелось бы все это поручить тебе. Парни хотят бить немцев, но сам понимаешь, необученный солдат – это лишь мишень для гитлеровских бандюг.

– Дело хорошее, и надо будет отобрать лучших командиров с точки зрения политической подкованности.

– Согласен, потому и думаю, что никому, кроме тебя, с этим не справиться.

Опять же, Ильиных предложил там, в лесу, открыть танковую школу, а я от себя предлагаю открыть не только танковую школу, но и школу артиллеристов, минометчиков, саперов и т. д. Арсений сказал, и я с ним согласен, что немцам пока не до нас, хотя, конечно, до нас, но не допекли мы их до печенки, допекли бы, бросили бы они на нас дивизии две или три, и нам кранты. А тут мы сделаем упреждаюший шаг, в критический момент из леса выйдут уже готовые бойцы и постараются перевесить чашу весов в нашу сторону.