Она и все остальное. Роман о любви и не только - Даниил Гранин

– Америка сумела присвоить себе победу над Германией. Почему мы, немцы, согласились с этим? – удивлялась Магда. – Политикам немецким, очевидно, выгоднее переадресовать поражение от Америки. Мощный противник всё-таки почётнее. Не то что эти коммуняки.

Антон с ехидством напоминал о том, как союзники откладывали высадку в Нормандии, бесстыдно тянули с операцией.

– Американцы, конечно, рады присвоить себе победу, почему бы и не получить от немцев такой подарочек, согласна?

Магда задумчиво посмотрела на него:

– Не знаю. В таких событиях самое трудное – найти ответ на самые простые вопросы.

Она была права, он перестал понимать многое из того, что происходило в стране. Фашизм победили, а бедность не могли. Культ личности одолели – так появился культ рубля. Он растёт и растёт вместе с коррупцией, криминалом, безразличием. Расползается вширь и вглубь, вплоть до Кремля. Ничего не может устоять – ни медицина, ни Академия наук. Судят, сажают – не помогает. Почему? Откуда такая чума появилась, чем её одолеть? Всё можно купить. И всех: и милиционера, и министра.

Много времени у неё отнимал художник Радлиц. Они посещали музеи, картинные галереи и мастерские художников. Антон познакомился с Радлицем в Германии, на приёме у Ротшильдов. Радлиц был художником известным. Чудаковатый, он и в живописи своей любил чудить, рисовал часто вверх ногами. На этикетке у Ротшильдов он изобразил двух барашков, стоящих вверх ногами на небе. Он объяснял, что современный мир абсурден, всё перевёрнуто. И действительно, его картины показывали, что мир существует как совершенно иной, когда он стоит как бы на голове.

Как договорились, Антон встретил Магду у Летнего сада, и направились в Русский музей. Их настиг дождь. Он хлынул внезапно, яростный ливень, они побежали, но уже было бесполезно, он их нагнал, они разом промокли. В таком виде идти в музей не решились, поэтому пошли к Антону домой. У него нашлась водка, они приняли по сто грамм, сперва русской, потом по сто грамм мексиканской. Магда разделась, всё насквозь было мокрое. Пошла в ванную, выжала, развесила, вернулась в халате Антона. Он остался в трусах. Включил печку, включил радио, нашёл музыку, и они принялись танцевать для согрева, потом легли в кровать, конечно, тоже для согрева, легли и занялись любовью. Согрелись, потом ещё раз согрелись. Обычно они как-то готовились к этому, а здесь всё было наспех. Затем начались игры, лежали, не желая расставаться с горячей близостью, лениво урчали, разговаривали только телами. Антон дремал и просыпался, и когда он спал, всё равно продолжалась радость от близости Магды. Он получал нежное тепло её тела, убеждался, что это было самое хорошее и самое главное. Ничто другое не доставляло такую радость. Он думал, что это не хорошо, но понимал, что именно это хорошо и что та работа, которую он делал, не самое главное. А главное – это её тепло, её кожа, такой нежности и хрупкости, как крылья бабочки. Он не спрашивал, как ей нравится, ему было хорошо, и он не представлял себе, что может быть что-то лучше, чем эти минуты. Её кожа становилась иногда влажной, иногда Магда гладила его, руки её были бесстыдны. «Не торопись, не торопись», – просила она.

Есть секс и есть то, что сейчас у них происходит. Это не секс, это не имеет названия. Он никак не мог найти подходящего слова. В Библии было сказано, что Адам познал Еву, это было понятно, но ещё не то, в Библии вообще он не находил слово «любовь», но «познал» получалось у него единственно близкое, оно включало и другие понятия, но сейчас только это слово было подходящим. В юности любая женщина казалась Антону тайной. Молодая, зрелая – все они были существами другого мира. Вели особую жизнь, в которой было мистическое отношение к губной помаде, каблукам, цвету волос. У Магды было и другое. Он чувствовал, что становится для неё загадкой, что-то она в нём искала, и то, что открывалось, удивляло её.

Другим женщинам Антон подчинялся – охотно, лениво, безучастно, как придётся. Бывали искушённые, фантазировали, входили в раж, а может, изображали. Чтобы доставить ему удовольствие, добирались до оргазма. Здесь же её телом распоряжался он, она лишь угадывала его желания. Ничего не подсказывая. По-звериному урчала. У зверей, у птиц всегда что-то поёт, звучит. Чувства их вырываются наружу. Магда бормотала неразборчивое, Антон, наверное, тоже что-то шептал, но он не слышал себя.

Пробуждение было самым приятным. Ощутить её, прильнуть, узнавая её тело. Ничего лучше этой близости не было. «Не торопись, не торопись», – повторяла Магда.

Радость кружила над ним. Радость не тому, что будет, а тому, что есть. Радость тому, что Магда так хороша.

Он вскочил, замахал руками, приседал, будто делал зарядку. Скорее это была разрядка, ему сейчас было не до Магды, ни до кого, он обнимал свой восторг, не отпускал это мгновение.

Когда-то студентами они читали сочинения Стендаля, Ортега-и-Гассета, Овидия, Толстого и хотели понять, как любовь возникает, как её отличить от увлечения, влюблённости и прочих синонимов. Что это за чувство, которое доводит до отчаяния, до гибели, как молодого Вертера или Анну Каренину. Может, это всё сочиняется великими писателями? Антону больше всего нравилась теория Стендаля о том, что любовь – это процесс, происходит кристаллизация чувств. Большей частью чувство созревает не сразу. Стендаль разбирал все стадии кристаллизации, её варианты так, как будто пишет отчёт о поставленных экспериментах.

С Антоном происходила именно та самая кристаллизация.

Он находил в Магде то, чего в Берлине не замечал. Несмотря ни на что, она увидела в питерцах прежде всего хорошее. Узнав, что она немка, её принимали подчёркнуто приветливо. Россия не злопамятна, это добрая нация, заключила она, когда в Эрмитаже её пригласили в запасники. Показали работы немецких художников XX века, тех, что не выставлялись: Гросса, Дикси, Базелица. Потом её с Антоном пригласил к себе директор Эрмитажа, подарил альбомы музея.

В субботу они поехали в Пушкин. Шли по парку, когда Магда сказала, что через два дня уезжает домой. Уже взяла билет. Ничего не случилось. Пора. Рано или поздно…

Антон знал, что этот момент когда-то наступит. Надолго уезжает? Она не ответила. Промолчала так, что стало ясно – уезжает вообще.

«А как же мы, наши планы? А как же я? Это обязательно?»… – ничего этого он не спросил.

Сказал бесстрастно:

– Жаль. Не думал, что так скоро.

Он говорил так же, как неподалёку гид излагал свой текст в репродуктор.

– Жаль, что не предупредила.

– Зачем? Лучше так.

Ещё она сказала, что летит самолётом. Три часа – и она дома.

Они пошли в Монплезир. Он показал ей смывную уборную, то, чего в те времена ещё нигде не было. Это придумал Пётр. И ещё это… И это…

Так вот почему она так была напряжена последние дни.